На пароходе я в первый же день разговорилась с попутчиками, ведь должна же я была сказать другим матерям, чтобы они не подпускали своих детей к Франку. Родители благодарили за предупреждение и наперебой давали советы, как лечить коклюш. Даже отцы не остались равнодушными. С Арне мы пока были «незнакомы». Он мало с кем разговаривал, наблюдал за мной и как будто не одобрял моих поступков. «Официальное знакомство» состоялось на третий день путешествия: если б не Арне, мячик Франка скатился бы за борт. С этой минуты мы почти не расставались, и объяснять ничего не понадобилось: «пароходные романы» были столь же в порядке вещей, как и курортные.

Франка пришлось изолировать от других детей, поэтому он отнимал у меня массу времени. В тридцатый раз прочитав вслух книжку с картинками, я принялась рассказывать истории собственного сочинения. Арне нередко бывал при этом, тоже слушал и как-то раз заметил с улыбкой, а улыбался он нечасто:

— Ты хорошая мать.

Похвала меня обрадовала.

Вечером, уложив Франка спать, я сидела возле него, пока не унимались приступы кашля. Арне в это время был на палубе: у него не хватало сил смотреть, как ребенок задыхается и ловит ртом воздух. Но сам Франк не придавал значения своей болезни. Едва кашель прекращался, мальчик, как все дети его возраста, вновь сыпал сотнями «почему?», приводя нас обоих в восторг.

День ото дня теплело. Вечерами мы час-другой проводили на палубе под звездным небом, облокотившись о поручни, глядели на море, молчали или тихонько рассказывали друг другу о своих столь непохожих жизнях, которые сделали нас единомышленниками. Порой я вспоминала Китай и рассуждала о том, что ожидает нас в Фыньяне. Никогда не забуду, с каким безграничным уважением Арне говорил о своей матери. Сколько же довелось вытерпеть этой самоотверженной рыбачке, воспитывая четверых детей при частенько пьяном, жестоком и грубом муже! Дети должны вырасти хорошими, честными людьми — ради этого она сносила унижения, жертвовала всем, боролась с нуждой, трудилась не покладая рук, Арне — старший из сыновей, но в свои пятнадцать лет еще послабее отца — вступился за мать, когда отец спьяну набросился на нее с кулаками. Отец вышвырнул мальчика из дому, тогда-то Арне и нанялся юнгой на корабль.

Все бы ничего, если бы от игр с Франком к мирным вечерам на палубе вела прямая, гладкая дорожка, но днем у нас случались и конфликты, из-за которых хорошие вечера выдавались все реже.

Мы условились во время плавания не говорить о работе, но изо дня в день после завтрака Арне упорно спрашивал:

— Повторила?

На первых порах я отвечала утвердительно. Речь шла о радиокоде, который я выучила наизусть и ни под каким видом не должна забывать, а также о подробностях моих встреч с руководителями китайских партизан, сражавшихся в Маньчжурии с японскими оккупантами. Когда Арне задал тот же вопрос в четвертый раз, я попросила его прекратить, ведь в конце концов на меня и так можно положиться. Нет, возразил он, мы, мол, еще недостаточно знаем друг друга, а ежели что, отвечать придется ему.

Не кипятись, пусть спрашивает, думала я, но завтракала с тех пор без всякого аппетита.

Потом, глядя, как Арне с Франком строят домики и мосты, я забывала о своей досаде.

Утренние часы мы вместе со всеми пассажирами проводили на палубе, в шезлонгах. Арне взял в дорогу том Гегеля. Провозить марксистскую литературу, естественно, было нельзя. Если Арне нервничал или плохо понимал какое-нибудь место, он прищуривал глаза, и губы его кривились. Да чего же долго он читал одну страницу, не пропуская ни строчки, ни слова. В эти минуты я всей душой было с ним. Мне виделся кубрик и молодой матрос, впервые в жизни читающий Маркса и Ленина, причем совершенно самостоятельно! Он с отчаянием глядел на иностранные слова, на длинные, сложные фразы — сколько с ними приходилось сражаться, чтобы они наконец подчинились и обрели четкий, ясный смысл.

Теперь он просил меня растолковать сложные места в гегелевской «Науке логики».

— Ты ведь кончила школу, и отец у тебя профессор, небось сумеешь.

— Я Гегеля не читала.

— Заодно и почитаешь. Кстати, что ты знаешь о нем?

— Тебе от этого мало толку. Знаю, что отправной точкой для него послужили обычные в то время метафизические представления. Но он рассматривал явления уже не по отдельности, не изолированно, а пришел к выводу, что они взаимосвязаны, развиваются и подвержены изменениям. Это уже была диалектика, что для той эпохи весьма удивительно. Тем не менее он остался идеалистом и считал тогдашние порядки вполне закономерными… Только почему я должна над ним корпеть, если Маркс объяснил все куда правильнее, не говоря уже о Ленине.

Но Арне уперся на своем и заставил меня читать Гегеля. Некоторые разделы я схватывала быстро. Арне, судя по всему, злило, что я так легко усваиваю новое, а еще больше ему досаждало, что я нисколько не переживаю, не сумев разобраться в каком-нибудь разделе.

— Тебе куда легче моего, но ты не хочешь напрягаться, пробежалась по верхам — и ладно. Я бы постыдился на твоем месте.

Он требовал, чтобы я еще раз прочла и обдумала непонятное. А я возмущенно отказывалась: прилежания у меня хоть отбавляй, только почему надо тратить его непременно на Гегеля и непременно сейчас, во время плавания? К тому же, говорила я, нам обоим не хватает подготовки, чтобы до конца уловить сложный ход мысли автора, на одной силе воли тут далеко не уедешь. Я сердилась па Арне, на его придирки и в то же время восхищалась основательностью, с какой он брался за дело. Только благодаря его упорству я целых две недели подряд корпела над Гегелем.

Мы лежали на палубе и загорали. К моему удовольствию, один из попутчиков, с которым Арне уговорился поиграть в карты, прервал наши чтения. Арне затушил наполовину выкуренную сигарету и сунул чинарик за ухо. Его знакомый ничего не заметил, провожая взглядом двух хорошеньких девушек. Воспользовавшись случаем, я шепнула:

— Выбрось сигарету.

Арне свирепо посмотрел на меня и швырнул окурок за борт, а я отлично знала, чем все это кончится, ведь не первый раз обращала его внимание на такие вещи.

— Это мелочи, и мне лично все равно, но ты же собираешься легализоваться и должен уметь вести себя как настоящий буржуй, — твердила я.

Он соглашался, но злиться не переставал.

На сей раз он весь день со мной не разговаривал. Чтобы доставить ему удовольствие, я читала Гегеля, порой откладывала книгу и задавала вопросы, больше ради примирения, а не ради самого вопроса. Все напрасно, Арне не реагировал.

В тот вечер на пароходе устроили праздник. Незадолго до начала Арне объявил:

— Я не пойду, а то, чего доброго, опять тебя опозорю.

Как же так, думала я, нам поручено важное дело, на судне мы единственные коммунисты, оба знаем, что нам еще долго жить бок о бок, и ссоримся из-за таких пустяков.

Я решила пойти на праздник вместе с молодой женщиной, которая путешествовала одна.

Неподалеку от нас сидел тщеславный и заносчивый француз, чьи выходки не раз возмущали меня. Вот и сейчас, желая заказать выпивку, он подзывал стюарда громким свистом. Я повернулась и сказала на ломаном французском:

— Как вам не стыдно! Надеюсь, вас не обслужат.

В зале стало тихо, все озирались по сторонам, за столиками шушукались. Заказ у него никто не принял.

Едва начались танцы, меня пригласил итальянский морской офицер и тотчас сказал:

— Как вы осадили этого пассажира! Спасибо.

Офицер производил впечатление человека неглупого и образованного. Мы говорили о книгах, он читал Барбюса и Ромена Роллана. Мой скверный французский — из вежливости он именовал его «оригинальным» — доставил ему немало веселых минут.

— Муссолини — фу! — сказал он тихонько во время второго танца и сделал вид, будто плюет.

Во время третьего танца он попросил разрешения задать мне один вопрос, только я не должна сердиться:

— Вы, наверно, целовали уже многих мужчин?