При операции разрез делается сбоку между двумя ребрами, и после вскрытия полости сердца хирург прокладывает себе путь к левому желудочку сердца и нащупывает клапан. Всего лишь в течение четырех-пяти ударов сердца его палец, закрывший доступ притоку крови, может находиться на отверстии клапана. Хирург ощупывает клапан, как бы «видит его кончиками пальцев», и затем расширяет отверстие. После того как ему это удается, кровь впервые начинает в полном объеме течь своим нормальным путем. Несомненно, вначале левому желудочку тяжело перекачивать это непривычное для него количество крови, как каждой длительное время бездействующей мышце трудно сразу полностью справиться с предназначенным для нее объемом работы. Однако через несколько недель после операции эта перестройка обычно успешно завершается, и все приходит в норму.

Марианне удалось убедить родителей в необходимости операции, но ей не удалось освободить их от волнений и тревог. С нетерпением ожидала она известий из больницы и была рада, когда ее наконец вызвали туда на операцию.

После того как сестра Гертруда унесла из палаты одежду, Марианна повернулась лицом к стене; она устала и хотела бы уснуть. Но сестра возвращается еще раз, приклеивает ей на кожу кусочек липкого пластыря, а рядом накладывает мазок йода, чтобы установить, переносит ли больная то и другое, и говорит:

— Вас оперируют в начале следующей недели.

Марианна кивает. Сегодня четверг.

В своей сверкающей белизне комната кажется скучной. Ярким пятном выделяются лишь апельсины и яблоки между двойными рамами, букеты цветов, а также куколка в вязаном платьице на ночном столике одной больной.

Марианна рада, что лежит у стены. Больным на трех кроватях посередине некуда отвернуться от своих соседей по палате.

Марианна много спит. Она почти не думает о предстоящей операции, мысли ее убегают вперед, к тому времени, когда она выздоровеет.

На других кроватях расположились две молодые и две пожилые женщины. Марианна не может понять, зачем оказались в больнице пожилые. Трудно представить, чтобы им тоже предстояла операция на сердце.

У молодой женщины, лежащей на кровати рядом с ней, голубые глаза с лиловым оттенком, какие часто встречаются у рыжеволосых. Но у нее черные волосы; коротко стриженные, они локонами падают на лоб. Сестры часто беседуют с этой больной, обращаясь к ней по имени: Криста. Ей, как и Марианне, еще разрешается вставать с постели, иногда ее вызывают из палаты, и она возвращается с цветами или подарками. Марианна была поражена, впервые увидев Кристу не в постели. Она не представляла ее себе такой высокой и крепкой, возможно, потому, что у нее очень нежное лицо.

На кровати у стены, примыкающей к двери, лежит фрау Вайдлих. Она, как и Марианна, спокойная больная, однако на иной лад. Когда сестры о чем-либо спрашивают Марианну, она улыбается, а эта женщина всегда удручена. У нее близко поставленные круглые голубые глаза, маленький нос и крохотный ротик. Когда она в постели, короткие косички обрамляют простенькое милое лицо, о которым не вяжется застывшее на нем выражение печали.

Обе пожилые женщины носят почти одинаковые фланелевые ночные сорочки, схожи и их фамилии. Полная, привлекательная фрау Мюллер, прибыла из деревни Потсдамского округа. Тощая, фрау Майер, проживает в Гёрлице. Она редко расчесывает свои седовато-желтые пряди волос.

Марианна много думает о доме, в первую очередь о своей девочке. С какой радостью заключает она ее в объятия, но Катрин тут же, барахтаясь, вырывается на свободу. В материнской нежности она нуждается, только когда устает или что-то у нее болит. Товарищи, мяч, самокат, солнце, дождь и ветер заполняют дни Катрин. Когда она вечером ложится в постель, то засыпает прежде, чем Марианна успевает поднять решетку ее кроватки. Марианна думает о матери, ее добром старом лице, которое она и Дитер находят гораздо красивее, чем на сделанных в молодости фотографиях. Ее успокаивает, что Дитер в эти дни дома. Родители гордятся своим большим мальчиком, которому нужно низко наклониться, чтобы поцеловать мать. Они горды тем, что их сын учится, и теряются, когда он высказывает мысли, согласиться с которыми они не могут…

Отец провел рукой по волосам и сказал:

«Мой мальчик, и это ты называешь социализмом?»

«Конечно, социализм минус бюрократизм».

«Но Маркс говорил…»

«Высказывания Маркса не следует механически переносить на 1965 год».

«Порой я думаю, что сердце во всем этом не участвует. Когда я был в твоем возрасте…»

«Я все знаю: голодал, бастовал, участвовал в демонстрациях, нацисты, концлагерь».

«Дитер!» — сказала мать.

«Да, конечно, извините».

Мать не обладала большими познаниями и не могла принимать участие в спорах детей с отцом. И все же, когда им, уже взрослым и тем не менее оставшимся для родителей детьми, приходилось чего-либо стыдиться, то в большинстве случаев перед матерью.

«Не мешай, пусть говорит», — сказал отец.

«Я, безусловно, отдаю должное тому, что было тобой пережито, твоему опыту, и тем не менее все это может быть полезно для меня лишь в ограниченных масштабах. Я тоже социалист, но моя жизнь при социализме состоит из восьми лет начальной школы плюс пионерские сборы после обеда и четырех лет полной средней школы плюс вечерние собрания членов Союза свободной немецкой молодежи. Так что я не могу постоянно пылать энтузиазмом».

Отец посмотрел на юношу оскорбленно и растерянно.

«Возьми, к примеру, участие в уборке урожая. Ты представляешь себе дело так, что молодежь направляется в деревню с песнями, голубым знаменем в руках и вещевым мешком за плечами. Ты разочарован, если вместо этого я беру с собой чемодан и транзистор, а также хороший костюм, если в этом сельском захолустье будет куда пойти вечером. Тебе недостаточно, что я понимаю — урожай картофеля должен быть собран, сельскохозяйственный производственный кооператив с этим не справляется и мы, студенты, должны туда поехать. Тебе недостаточно, что я добиваюсь того, чтоб все другие это тоже поняли. Тебе нужен энтузиазм».

«Не делай только вид, что ты ничем не восторгаешься, это же глупо, — сказала Марианна, — а с уборки картофеля ты приехал очень довольный».

«И даже хорошо поправился», — заметила мать.

Они посмеялись, и в семье снова воцарились мир и согласие…

Фрау Мюллер и фрау Майер беседуют. Фрау Майер шепелявит, бранится и брюзжит. Марианна улавливает: озлобленную старуху зовут Ангеликой. Так ей и надо, думает она, забывая, что фрау Майер, несомненно, когда-то выглядела иначе. Хорошо, что из их разговора мало что можно понять. Прислушиваться у нее нет никакого желания.

Когда Дитер говорил об армии, дома был Карл.

«Не знаю, почему по отношению к армии непременно должен проявляться энтузиазм, — сказал Дитер. — Ни одному человеку я не поставлю в укор, если он рассматривает армию как печальную необходимость. Было бы непростительным легкомыслием ее не иметь, и я прихожу в ярость, если кто-то пытается от службы в ней увильнуть. Но почему я должен вести себя так, будто жду не дождусь, пока смогу лично принять в этом участие. Или требовать от матери, чтобы она, стоя у обочины дороги, радостно аплодировала сыну, шагающему в солдатском мундире. Вспомни «Живые и мертвые» Симонова. Солдаты сражаются до последнего и ненавидят противника, навязавшего им эту войну. Но в то же время его солдаты могут мечтать о том, что их внукам не нужно будет становиться солдатами, ибо к тому времени, надо надеяться, мы окажемся настолько сильными, что сможем отказаться от этого чудовищного занятия и огромных непроизводительных расходов. Они могут завидовать своим внукам. Позволительно это и мне».

«Тогда я удивляюсь, что ты добровольно обязался стать офицером», — сказал Карл.

«Ты не можешь или не хочешь понять?»

«Карл, та поможешь ли наладить хлеборезку», — попросила мать.

«Прав на сто пятьдесят процентов, как всегда», — проворчал Дитер, когда другие вышли на кухню.