— Прекрати, или я за себя не ручаюсь! — Арне взмахнул кулаком у меня перед носом. В таком возбуждении я его до сих пор не видела.

— Но, Арне, ведь это не имеет к нам никакого отношения, я же говорю о деле, о прикрытии для тебя. Мы еще не такое делали ради легализации. Работу надо продолжать, так или иначе.

— Публично поссориться — с точки зрения работы, может, оно и правильно, но все остальное… нет. Ведь… ведь это уже вовсе не ты, неужели я тебе вправду безразличен? — Он побледнел.

— Арне, я страшно устала.

Дне недели спустя мы с Франком оформляли номер в пекинском «Северном отеле», где обычно селились иностранцы. Багаж мой, в том числе детали рации, я велела отнести наверх, спросила, где найти хорошего зубного врача, и не откладывая отправилась к нему.

Нужно было удалить коренной зуб. Дантист уже в четвертый раз безуспешно накладывал щипцы — корень был кривой, и врач решил сделать трепанацию челюсти. Франк, которого не на кого было оставить, с интересом наблюдал за его манипуляциями. Чтобы не внушить ребенку на всю жизнь ужас перед зубными врачами, я не проронила ни звука, хотя операция продолжалась два часа. В восемь вечера мы вернулись в гостиницу, я уложила усталого мальчика спать и тоже прилегла.

Ответ Ляо гласил: «Перебирайтесь в Пекин».

Арне должен был свернуть свои дела и последовать за мной. Вряд ли это займет много времени, торговля у него шла отнюдь не бойко.

Я без сна лежала на кровати. Наркоз мало-помалу переставал действовать, и начались боли. Мысленно я перенеслась в Маньчжурию. Мы бросили партизан на произвол судьбы. Хань приедет на встречу, а меня нет, и Хо приедет. Три раза подряд они напрасно будут ждать меня. Встревожатся или решат, что иностранные товарищи не выдержали напряжения, что солидарности хватило только до определенного момента? Конечно, партизаны продолжат работу и без нас. Какая-то связь с ними в ближайшее время наладится, через Ляо. Он знал, что нас может постигнуть неудача, и наверняка заранее позаботился насчет контактов. Наверно, он сообщит партизанам и о том, что мы свернули работу не по своей воле? Вдруг Хо, который знал Шучжин, тоже под угрозой ареста? Правда, жил он теперь в другом месте, может, это спасет его.

Я понимала, почему Ляо отдал такое распоряжение. Ведь я и сама учитывала возможное предательство Шучжин, хотя полностью ей доверяла. Точно так же он действовал в отношении меня. Если Шучжин выдаст, арестуют одну меня. Но мое предательство будет иметь для партизан страшные последствия. Вот почему меня удалили из Маньчжурии. Пятнадцать месяцев интенсивного труда рука об руку с чудесными людьми — и вдруг все оборвалось. А сколько у нас было планов, сколько осталось незавершенного!

Прошел час. Боль усиливалась, захватывая всю правую сторону лица до самого лба. Свинцовой тяжестью навалилась усталость. Минувшую ночь мы были в пути и совсем не спали. На сей раз Арне вмонтировал трансформаторы в большой радиоприемник. Лампы я спрятала во внутренних карманах легкого и широкого летнего плаща, который мне сшила Шучжин. Снаружи карманов не заметно. Не бог весть какая конспирация, но, если не будет личного досмотра, и так сойдет.

У меня было одно-единственное желание: проглотить болеутоляющую таблетку и заснуть. Но это невозможно. Арне не смог придумать ничего лучше, как приказать мне сразу по приезде в Пекин задействовать рацию, чтобы он мог ее прослушать. Пустая трата времени, ведь на практике подобной связью не пользовались. Однако он твердил, что может возникнуть такая необходимость. По части радио Арне был самый настоящий фанатик, полночи он слушал разные станции, хотя сам передач не вел. Теперь его интересовала мощность собственноручно собранного передатчика. Я считала, что работать с рацией в гостинице не следует, но уступила, поняв, что Арне не переубедить.

«Ладно, ты начальник, тебе видней», — сказала я наконец, причем без всякой иронии. Как-никак я обязана подчиняться. Откуда ему знать, что я плохо себя чувствую? Впрочем, разве можно не выполнить задание только потому, что чуть с ума не сходишь от боли и усталости, — такая мысль нам бы и в голову не пришла.

Уставала я очень часто, ведь после каждой передачи мне не спалось. Из-за несовершенства рации, сигналы которой нередко принимались с большим трудом, любую сводку приходилось повторять по нескольку раз, а это требовало огромного напряжения. И прослушивание партизанских раций — им тоже не хватало мощности — было связано с крайней сосредоточенностью. Все это просто выматывало нервы.

Пора собирать рацию. Франк спит. А вдруг он проснется?

Без пяти одиннадцать. Рация готова к передаче, я ставлю ее под кровать, раздеваюсь, надеваю пижаму. Если в дверь постучат, успею прикрыть рацию одеялом. Работать буду двадцать минут, не больше. Я натянула комнатную антенну, закрепила на времянку — в случае чего сдерну одним рывком. Теперь опробуем передатчик… следить за амперметром… может, стоит заново перемотать катушку, пусть Арне порадуется. Рацию я подключила к розетке от ночника.

Нажимаю на кнопку, замыкающую цепь — громкий треск, и гостиница погружается во тьму.

Выдергиваю шнур из розетки, задвигаю рацию подальше под кровать, хочу сорвать антенну, но, наткнувшись в потемках на стул и ушибив большой палец на ноге, ныряю в постель и зажмуриваюсь — все, больше я ни на что не откликнусь.

Несколько минут спустя свет вспыхивает. Я убираю рацию, лучше не рисковать: еще одно замыкание — это будет слишком.

Наутро я с трудом ковыляю по городу — ищу квартиру, откуда можно будет вести передачи, Арне ведь приказал: три ночи подряд. Наконец обнаруживаю немецкий пансион. Расплачиваюсь в гостинице и переезжаю.

Сейчас многое кажется мне попросту необъяснимым. Безответственный приказ Арне и моя готовность исполнить его. Как я умудрилась настолько потерять меру дисциплинированности и чувства долга, что решилась выполнить этот глупый приказ, который был всего-навсего капризом Арне и не имел ничего общего с революционными задачами? Попадись я с поличным, никто не простил бы нам этого легкомыслия. То, что после неудачи в гостинице я не отказалась от дальнейших попыток, наверно, впрямь зависело от нашего стиля работы. Нам в голову не приходило пасовать перед трудностями. Нужно было искать новое решение, новый путь. Особенно это касалось организационно-практических вопросов, «не получается» — у нас и слова такого не было. И на этот раз я поступила так же, хотя совершенно напрасно.

Стены в пансионе были тонкие, и я слышала, как рядом ссорятся супруги. В одиннадцать часов все стихло, только едва уловимо пощелкивал ключ рации. Замыкания не случилось. Но и ответа от Арне не было. Он явно меня не слышал.

Днем я продолжала искать подходящую квартиру для размещения рации.

В Фыньяне Арне на прощание спросил: «Опять поврозь?»

Задним числом я подумала, что, живи мы в одной квартире, Арне всегда был бы у меня на глазах и никакие новые куколки нам больше не грозили бы; но нет, я ему не наседка. Мы знакомы уже шестнадцать месяцев, что же препятствует совместной жизни? С точки зрения работы раздельное жилье не имело теперь значения. Из Фыньяна мы фактически уехали вместе, оба будем жить в Пекине — стало быть, официально объявлять о разлуке уже незачем. Последние дни в Фыньяне Арне обращался со мной особенно бережно, может, догадывался, как это необходимо, чтобы снова ожили мои чувства к нему. Только на прощальный ужин, который Шлевитц устроил в мою честь, Арне прийти наотрез отказался. Мне тоже было не очень-то до праздников, но ведь не отвертишься…

Всего несколько дней в разлуке, а я уже тоскую по Арне, с нетерпением жду его приезда. Пожалуй, я в самом деле сумею полностью забыть эту вертихвостку Людмилу.

«Она смотрела на меня с восторгом и слушала так, будто я ученый». Тогда, потрясенная несчастьем с Шучжин, я едва слушала Арне. Теперь его слова ожили в памяти, и я испугалась. Женщина, которая смотрит на него снизу вверх, подчиняется ему во всем, — именно такая ему и нужна, и я знала это с самого начала.