Нет, читать он не умел, какой-то незнакомец дал ему денег и сказал, чтобы он отнес записку по этому адресу, и как можно быстрее: речь идет о тяжелой болезни.
Я держала бумажку в руке, понимая, что́ это значит: одного из наших арестовали. Чье имя я прочту в записке? Над кем навис смертный приговор? Я словно окаменела.
Взгляд скользнул по столбцам иероглифов. Я положила листок в пепельницу, зажгла спичку и стала смотреть, как бумага исчезает в огне.
Арне сидел напротив, дожидаясь, пока я заговорю.
— Арестовали Шучжин.
Где Ван? Еще на свободе? Или их схватили во время передачи? Рацию мы монтировали вместе: я, Ван и Шучжин. Неужели передатчик в руках японцев? Радиосвязь с противником означала смерть.
Арне подошел ко мне:
— Для тебя это еще страшнее, ведь ты знала их, но, поверь, я бы жизни не пожалел…
— Знаю.
— Мы сегодня же увезем рацию, и тебе тоже надо на время уехать.
— Сперва необходимо сообщить Ляо насчет Шучжин и следующей ночью дождаться ответа.
Мы решили еще на сутки оставить передатчик дома, а ответ Ляо можно было принять и без рации, по радиоприемнику, надо только известить его о нашем положении, тогда он повторит депешу несколько раз.
Меры по обеспечению нашей безопасности были вполне естественны. Ведь политзаключенных пытали, и приходилось считаться с возможностью выдачи имени или адреса — независимо от того, кто арестован.
Ночная радиограмма состояла из одной-единственной фразы, но я никак не могла сосредоточиться на шифровании.
Что они сейчас делают с Шучжин? Вот на этом стуле она всегда сидела… И какая была веселая, даже во время работы на ключе ее пальцы прямо плясали.
Мы знаем, что они вытворяют…
Ломают суставы пальцев, сперва большой — назови имена, потом указательный — говори, и так десять раз подряд. Если жертва молчит, рвут ногти. Десять раз подряд.
Надо взять себя в руки, иначе мне не зашифровать депешу. Сообщение об аресте Шучжин — моя сотая радиограмма.
Ехали мы долго, со множеством пересадок. Вот и лес, где заранее приготовлен тайник для рации. За ночь я демонтировала ее и сложила детали в водонепроницаемые мешки. Пора возвращаться. На просеке нас встретило теплое майское солнце.
— Давай все спокойно обсудим, — сказал Арне. Мы уселись на траву. — Это была хорошая семья?
— Очень… А дети, что будет с детьми? Что с Ваном? Мы знаем так мало.
— Полгода они ходили к тебе на квартиру. Ты правда должна уехать.
— Надо дождаться известий от Ляо.
— Тебе следовало бы самой предложить это.
— Почему? Главное, по-моему, чтобы ты пока не появлялся у меня. Встречаться можно в другом месте, и как можно реже.
— Это ничего не меняет.
— Нет, меняет. Надо придумать продолжение нашего с тобой романа. Часть первая всем известна: мы познакомились на пароходе и влюбились друг в друга. Теперь начнется вторая часть: разрыв, потому что ты завел себе новую подружку.
Вот ведь как бывает, думала я, и куколка пригодилась.
— Ерунда. Ты должна уехать, может, уже в эту минуту кто-то стоит у твоих дверей.
До сих пор Арне встречал опасность спокойно, даже если она грозила мне, сейчас он то и дело кусал травинки, бросал, срывал новые, веки у него подергивались, руки беспокойно двигались. Он места себе не находил — начинал говорить, вскакивал, делал несколько шагов, возвращался.
— Слушай, — наконец проговорил он. — Я знаю, теперь не время, но я уже давно собираюсь тебе сказать… — Голос его дрогнул, он встал и зашагал прочь.
— Арне, что случилось?
Он медленно вернулся.
— Что ты хочешь мне сказать, почему тебе это так трудно?
— Оставь. — Он смотрел прямо перед собой.
Может, Людмила ждет ребенка. Сейчас мне было абсолютно все равно. Я думала только о Шучжин… Что станется с малышами? Родителей у Шучжин не было, зато была хорошая свекровь. Два слова Шучжин, всего два слова: мое имя и название города, — и она на свободе, вместе с детьми.
— Ах, Арне, наверно, нельзя так говорить, но, если, вернувшись домой, я застану у своих дверей полицию, я… как бы это выразиться… буду очень рада. Не век же несчастьям валиться на других.
Я расплакалась. Арне не стал меня утешать, только погладил по голове.
На обратном пути мы говорили о будничных вещах, о том, как замечательно развивается Франк, какие успехи в чтении делает повар (этот еще молодой человек был неграмотен и поступил с моей помощью в вечернюю школу).
Наконец опушка и поле.
— Нет, — вдруг сказал Арне, — шагу дальше не ступлю. К месту это или не к месту, но я должен сказать.
Мы опять сели. Арне дрожал.
— Уже целую неделю я собираюсь тебе сказать… В общем, сейчас не самый удачный момент, но раз ты уедешь, или мы будем видеться реже, или что-нибудь случится… помнишь, на пароходе я говорил, что мы всегда будем вместе? Я и тогда говорил серьезно, но теперь еще больше уверился. Именно в последнее время — ты осталась прекрасным товарищем… и твоя печаль… и то, что ты, несмотря ни на что, привезла мне в подарок гонг торговца фарфором — у меня в душе все прямо перевернулось. Не хочу оправдываться, но выходит, будто понадобилась эта история с девчонкой, чтобы я окончательно понял: это мне не нужно, мне нужна ты. Что бы ни случилось, я с тобой.
Эти слова… О них я мечтала бессонными ночами, еще несколько дней назад я была бы счастлива услышать их. Я смотрела на корни деревьев, выпирающие из-под земли. Меж бурых узлов золотились крохотные цветочки мха.
— Как тебе объяснить, — тихо проговорил Арне. — Она смотрела на меня с восторгом и слушала так, будто я ученый.
Мы отправились домой. По-весеннему ярко зеленели деревья… Но что было в этот час с Шучжин? Если арестуют меня, никто не пострадает, моя квартира чиста. Насчет Франка я постаралась в меру возможностей позаботиться и очень рассчитываю на соседа. Он тосковал по своим детям, которые «воспитания ради» остались в Германии (у Гитлера), и мечтал о внуках. Франка он любил. У нашего дворянина была экономка, тоже из европейцев, но, к сожалению, слишком старая и постная, чтобы утихомирить ревность Арне. Даже этот сухарь оттаивал, когда забегал Франк. «Если мне на голову свалится кирпич, я оставлю ребенка у вас», — как-то раз сказала я фон Шлевитцу. «Я даже усыновлю его», — ответил он. Это, конечно, чересчур. И при случае я упомянула, где живут мои родители. Даже если Шлевитц узнает обо мне правду, не думаю, чтобы он вышвырнул Франка на улицу.
Арне, даже будучи на свободе, не мог взять мальчика к себе, он должен полностью порвать со мной, и начинать надо прямо сейчас.
Потрясенная судьбой Шучжин, я впервые забыла об Арне и лихорадочно обдумывала, что предпринять дальше. Арне нельзя приходить ко мне, твердила я, если надо, встретимся за городом.
Арне пришел в ужас.
— Но ведь у нас с ней все кончено, — сказал он.
— Не о том речь. Она до сих пор занимает соседнюю комнату?
— Да, но я говорил с ней, и она знает: все кончено.
— То-то и плохо. Как раз сейчас, когда она была бы очень нам полезна. Я уже говорила: мы с тобой расстаемся из-за этой девушки, от твоей хозяйки о нашем разрыве узнают все, а Шлевитцу я скажу сама.
— Нет, прошу тебя, не говори ему ничего… Узнай он, что ты осталась одна…
Я не позволила ему спутать ход своих мыслей.
— Пусть некоторое время все между вами будет по-старому…
— Слушай, ты с ума сошла или насмехаешься?
— Мне вовсе не до насмешек. В интересах легализации ты еще пару недель должен пробыть с нею, только не сидеть дома, а показываться на людях, чтобы вас видели вместе. Если ничего не случится, через две-три недели привезем рацию обратно, но встречаться будем редко и под строгим секретом, как с партизанами. И вот еще что. Вернешься домой и сразу напишешь мне прощальное письмо. Так, мол, и так: встретил другую, и вообще мы никогда не понимали друг друга до конца, особенно тебе мешало, что у меня есть от тебя тайны — намек на то, что ты ничего не знал о моей работе. Чтобы поднять свой авторитет в немецкой колонии, можешь также добавить несколько слов насчет непреодолимых расовых различий.
