Колени мои, упиравшиеся в кашу из гнилой листвы и талого снега, отчаянно ныли, застыв от холода. Я медленно, осторожно отвел назад руку с копьем, примерился, а потом резко приподнялся, одновременно выбросив его вперед.

Свинья с ревом метнулась прочь, но копье оказалось быстрее. Истошный визг огласил предрассветный лес. Я вскочил, выхватывая нож, и бросился к свинье.

Свинья, надо сказать, была мощной. Такая свинища исполинских размеров, с высоким гребнем, здоровенными клыками и необъятной шеей. Эльфы называют этих зверюг вепрями. Сильные, злобные, опасные твари.

Но я тоже очень хотел жрать — к концу зимы с пищей стало настолько плохо, что я тоже забыл об опасности перед лицом голодной смерти.

Свинья билась на боку в каше из крови, грязи и снега. Из другого бока у нее торчало копье. Свинья тянулась к нему, но толстая короткая шея не давала ей возможности добраться до источника страданий. Она заметила меня, и хриплый визг перешел в полный злобы вой.

Я остановился. Зимовка в этом лесу настолько меня истощила, что я уже не был уверен в своих силах. И в лучшие-то времена схватка с вепрем один на один сулила мало хорошего, и оставляла немного шансов на добычу, а не на распоротое брюхо со свисающими кишками, а сейчас я и вовсе чувствовал, что эта моя охота может стать последней.

Но свинья тоже ослабла от голода, да еще копье явно повредило ей внутри что-то важное. Рискнуть стоило.

При одной мысли о свежем жареном мясе у меня рот наполнился густой слюной, в животе начались рези, а в глазах потемнело.

Я пригнулся и закружил вокруг свиньи. Та наблюдала за мной налитыми кровью глазами. Мы оба знали, что смерть одного для другого значит жизнь. В нашей схватке не было места жалости или сомнению. Мы оба одинаково хотели жить. Но выжить мог лишь тот, кто окажется выносливей, быстрее и злее.

Я улучил момент и прыгнул. Нож глубоко вошел в горло, проходя через толщу сала. Свинья забилась, хлынула кровь. Я шарахнулся в сторону, упав на жопу, нелепо подняв руку с окровавленным ножом.

Свинья сучила ногами, под ней расплывалась лужа крови. Она хрипела, заведя глаза. Я с трудом поднялся. Сердце колотилось в груди. Я выиграл, и я буду жить.

Подождав, когда агония кончится, я подошел к туше и стал глотать медленно вытекающую из раны кровь. Меня охватило блаженство. Я клыками вырвал несколько кусков теплого мяса и не жуя проглотил.

Но надо было заняться делом. Я выпотрошил свинью, освежевал, завернул в кусок шкуры, вместо мешка, всю требуху, а тушу взгромоздил на наспех сплетённую из нескольких молодых деревьев волокушу и потащил домой.

Меня ждал роскошный пир, а также несколько недель сытной жизни. Буду жрать и спать. Я готов был плясать на снегу, но надо было тянуть волокушу.

Провозился я почти до полудня.

Мое обиталище стояло рядом с рекой, в скалах. Между двумя гигантскими валунами, привалившимися к скале, я соорудил из стволов и хвороста хижину. Посредине был устроен очаг из камней, дым из которого уходил в дыру в потолке. Кроме этого, в хижине было только мое ложе из бревнышек и шкур, и стол из большого пня.

Вот здесь я и перезимовал после своего позорного бегства после своей собственной свадьбы с эльфом королевской крови.

Дня или ночи не было, чтобы я не вспоминал его, умирая от стыда и злости на самого себя. Спроси меня, с чего я выкинул весь этот пиздец — не отвечу. А сейчас оставалось только кусать локти да выть с волками на луну.

Что я собственно и делал всю зиму. Даже хорошо, что выжить было так сложно, что за выживанием некогда было особо жрать себе мозг раскаянием.

Больше всего меня доканывал холод. Я убивался таскать дрова — хижина продувалась, и пока я не обтянул все стены изнутри шкурами, я просто подыхал от холода. А шкуры раздобыть в таком количестве было не просто. Да еще они не были как следует выделаны, воняли, скрючивались, и зима для меня была сущим мучением.

Лежа ночью у жаркого очага, я скрипел зубами, завернувшись в одну медвежью и три волчьих шкуры, и все равно мерз. В пещерах-то у нас тепло, сухо и уютно. А тут мне впервые в жизни пришлось зимовать в лесу, наверху.

С жратвой было не лучше. Долгие зимние ночи я тратил на то, чтобы выследить хоть какую-то добычу. Зимой подлые звери как обычно были еще более чуткими и сторожкими, и я просто убивался, чтобы хоть как-то протянуть до весны и не подохнуть с голоду. Я не брезговал даже объедками волчьих стай.

Один раз от голода я дошел до того, что полез отгонять волков от добычи — зарезанного лося. Волков было мало, тощих, страшных, обезумевших от голода. Отступать они не собирались, и мне пришлось выдержать жестокую схватку, добавившую мне шрамов.

Потом неделю я валялся в своей дыре израненный и изорванный, хорошо еще, хоть дровами до этого запасся, да и лось остался за мной.

Разделавшись с кабаном, я сначала сырьем сожрал печень, а затем поджарил себе окорок.

Объевшись до икоты, я выполз на улицу, сел на бревно у порога и прищурился. Солнце уже начало припекать по-весеннему, небо поднялось высоко. Чирикали всякие пичуги.

Одна из них, серенькая малявка, уселась на ветку моего бревна, и пискнула. Я усмехнулся. Эту пичугу я нашел посреди зимы. Валялась у порога. Я ее подобрал и сунул за пазуху. Там она отогрелась, завозилась, начала попискивать.

Я к тому времени на стену лез от одиночества, и поэтому очень обрадовался даже такой ничтожной компании. Принес ей мерзлой рябины, наковырял семян с сухой травы. Пичуга ободрилась, наелась и осталась при мне.

На ночь залетала в дом, грелась. Как мог, я ее подкармливал. Так и пережили зиму вместе. Мне нравилось, как она прыгала по моей хижине, чистила перышки и распевала сладким голоском. Она напоминала мне Ннара. От этого мне становилось больно и радостно сразу.

И вот сейчас я сидел на бревне, а пичуга прыгала передо мной на своих тонких лапках, присвистывая и суетясь.

Я протянул руку и пощекотал ее пальцем под клювом. Птичка пискнула и вспорхнула. Я потянулся за ней, как вдруг она замерла, насторожившись.

Я тоже замер.

Птичка наблюдала за чем-то, что находилось за моей спиной.

Я медленно обернулся.

Между скалами стоял Ннар. И его золотые волосы горели на солнце.

Я сморгнул — Ннар не исчез.

Мое сердце перестало биться, а по телу растеклась горячая волна.

— Бля.

Это все, что я смог из себя выдавить.

Мне даже не секунду показалось, что я умер, и это все мне мерещится в последней агонии.

Ннар молча стоял и смотрел на меня с совершенно бесстрастным лицом.

Я встал на ноги и тоже уставился на него. Поверить не мог, что он — здесь. И понять, как он тут оказался вообще.

Ннар легко двинулся вперед, и через минуту оказался передо мной.

Его голубые глаза были чище и ярче, чем небо над нашими головами. Я впервые понял, насколько он прекрасен.

Насколько прекрасен мой муж. Которого я позорно бросил сразу после нашей свадьбы.

— Это… — выдавил я. — Рад видеть. Хорошо выглядишь.

По лицу Ннара пробежала тень, и я попятился.

— О тебе нельзя сказать того же.

Голос его был пресен и холоден. Как мартовский снег.

— Ннар, я сволочь, — уныло произнес я. — Прости.

— Ты считаешь, «прости» достаточно, чтобы я простил?

— Нет, — ответил я.

Повисло долгое нехорошее молчание.

— Я пришел не за извинениями, — снова услышал я его голос.

— А за чем? — поднял я взгляд. — Убить меня? Можешь мой нож взять. Я даже сопротивляться не буду.

— Я хотел узнать, почему ты это сделал, — Ннар твердо взглянул мне в глаза.

Я выдержал взгляд. Сердце у меня металось, как собачий хвост.

— Не знаю, — ответил я. — Вот честно, не знаю. Вы же, эльфы, чувствуете ложь. Сам видишь, что не вру.

Ннар двинул челюстью, и скрестил руки на груди.

— Даже не знаю, что и сказать и как на это реагировать, — покачал он головой. — Скажи мне просто — как вообще возможно выкинуть такое, и самому не знать, зачем?! Полгода я пытался понять — почему? И не смог. Решил прийти к тебе, чтобы у тебя спросить.