Потерял своего эльфа.

— Ннар… — прохрипел я запекшимися губами в залитое солнцем небо, и глаза мои начала заливать изнутри чернота.

Впервые я понял, что такое для светлых, когда они поют: «Солнце угасло». Вот что они чувствуют — ту же черноту, пустоту и холод, что я сейчас.

Невосполнимая, невыносимая, горькая, словно смертный яд, потеря — вот что такое для них погасшее солнце.

Ннар ушел — и тут я понял, что он все это время солнечным лучом освещал мрак моей жизни, а теперь этот луч угас, оставив меня в неодолимой смертной муке.

Он вернулся к своим, я спас его, но как мне жить дальше с этой сосущей ледяной пустотой на месте сердца, я не знал.

Я вздрогнул, задохнулся и почувствовал, как режет глаза. Влага сползала по моим щекам, мешалась с кровью из раны на шее. Темнота заволокла все вокруг.

Я уходил во мрак в грязи, боли и одиночестве, уходил, навеки потеряв свой солнечный луч.

Копье, пробившее мою плоть, только помогло мне — смерть была благом и избавлением от боли.

Я закрыл глаза и упал в бездну.

========== 15. Обман ==========

Очнулся я от боли. Если бы были силы — заорал бы. Но сил не было, к тому же рот пересох наглухо. Даже сглотнуть не получалось.

— О, очнулся. Вот скотина живучая.

Я с трудом разлепил веки и увидел орка в годах. Он ловко подхватил мне голову и поднес ко рту кружку с водой. Блаженная влага оросила мой скукожившийся язык. Я пытался глотать, толком у меня не получалось, вода текла по подбородку, заливала грудь, совсем как у младенца.

— Ты имей в виду, что говорить тебе нельзя, — хмуро предупредил меня старик. — Рана на шее еще не до конца затянулась. Конечно, там до горла не дошло, но все-таки.

Я в изнеможении прикрыл глаза, и старик снова опустил меня на шкуру. Вода придала мне сил, и вот тут-то я окончательно прочувствовал всю свою боль — нога горела, словно ее жгли, прислонив раскаленную кочергу. Шею дергало, от попыток сглотнуть на глаза наворачивались слезы.

— Орлум, ты меня слышишь?

Я снова открыл глаза и издал какое-то жалкое сипение.

— Сказал же — молчи, — разозлился старик. — Короче, дело такое. Шея вроде в норме, там стрела вскользь прошла — шкуру разрезала, но не глубоко, чуть мышцы задела. Я тебе все зашил, может, не очень красиво, но нервы не затронуло. Заживет все лучшим образом. А вот нога…

Я моргнул.

— С ногой-то тоже вроде бы не все так плохо, — продолжал старый орк. — Копье мякоть прошило, и с внешней стороны. Сам понимаешь, как тебе повезло — попади оно левее, снутри, то кровью бы ты истек еще до того, как сознание потерял. Парни, когда тебя нашли, молодцы оказались — аккуратно обрубили его, но сами вытаскивать не стали, сюда принесли. Я копье достал, но пришлось, конечно резать. Кость цела, чиркнуло только. Но вот мышцы и нервы… Я сосуды крупные какие прижег, какие зашил, мышцы тоже подлатал, но что там в итоге я не знаю, и никто не поймет, пока ты на ноги не встанешь. И вот тут не факт, что ты сможешь ходить.

Я снова закрыл глаза.

Почему, почему мне снова так не повезло?! Почему я, блядь, даже в эльфийской засаде не могу как все нормальные орки погибнуть? Почему я не сдох, а остался калекой?

В носу защипало. Что, если я никогда не смогу ходить? Что, если у меня шея скособочится? Кто я буду?

Я захрипел, задергался, и тут ногу насквозь прошило такой ослепительной болью, что я снова вырубился.

**

Очнулся я в надежде, что это все — сон, и я все-таки умер. Хер там.

Кое-как, с десятой попытки, я приподнялся на локте, и ощупал трясущейся от слабости рукой бедро.

Куска плоти просто не было. Там, откуда вырезали копье, и сшили рану, пальцами чувствовалась глубокая неровная вмятина. Я сдернул шкуру и уставился на свою изуродованную ногу — отвратительного вида заживающие рубцы, искривленные очертания, разорванные мышцы.

Лучше бы и не приходил в себя. Но старый козел Шрарх упрямо вытаскивал меня из Мрака. Снова и снова.

Поил какой-то дрянью. Втирал в ногу и шею барсучий жир. Давал мне этот жир растопленный пить. Сидел со мной постоянно.

Однажды я не выдержал и взглянул на него, пытаясь понять, какого хрена он со мной так возится, словно мать с младенцем? Обычно такого ухода никто из раненых не удостаивается. Выжил — молодец. Не выжил — твои проблемы.

— Ну вообще-то меня за ухом не почешут, если я заморю героя, — пояснил в ответ на мой красноречивый взгляд Шрарх. — Кстати, до сих пор тебе приказ о награде-то я так и не зачитал.

Я вытаращил глаза.

— Ну да, — пожал плечами Шрарх. — Из крепости насчет тебя приказ прислали — наградить и повысить. С почетным отстранением со службы по состоянию здоровья.

Я издал какое-то шепелявое шипение, пытаясь выдавить хоть слово.

— Как — за что? — удивился Шрарх. — За верность Крепости. Ты же повел ценного пленника в одиночку, не желая рисковать подчиненными и напороться на эльфийскую засаду. Провел пленника подземными путями, сдал патрулю и пытался доставить в крепость. Рисковал головой ради приказа. Получил две серьезные раны. Остальные-то вообще все почти погибли, так что бойня там та еще была. Тут сложно тебя обвинять в том, что ты не выполнил приказ.

Я закрыл глаза и с трудом мог дышать. От стыда.

Я предал своих — ради эльфа и его сладкой жопы. Хуем думал, и ради своей похоти подставил парней из патрулей. Обвел всех вокруг пальца, наебал без зазрения совести.

И меня за это наградили. Ну то есть, как наградили? Раз я выжил, но из-за ран стал ни на что не годен, мне щедро позволили доживать в своей норе на скудном пособии для калек.

Небось уже и другого сотника назначили. Интересно, кого? Ургла? По мне так лучше бы Маргла, он все-таки не такой трус, и…

Я прикусил язык. О чем я только думаю.

— Вот приказ, — вернулся Шрарх. — Так что оклемаешься, и пойдешь домой.

На грудь мне лег кусок шкуры, исписанный темными рунами.

Все, что осталось от моей жизни.

***

Провалялся я почти три луны. И в один прекрасный день понял, что если не встану сейчас, то не встану вообще.

Рана на шее зажила, бедро, насколько возможно, тоже.

Шрарх покормил меня жидкой похлебкой, напоил барсучьим жиром и отправился по другим страдальцам.

А я с трудом сел на постели. Голова кружилась, во всем теле была противная слабость. Пот заливал глаза. Руки тряслись, ноги дрожали.

Кое-как я поднялся, держась за стенку и, балансируя с разведенными в стороны руками, попытался устоять на ногах.

На стене висел до блеска начищенный большой котел. Я вгляделся в свое отражение. И у меня глазах потемнело.

Я вдвое сбавил в весе — скелет, шкурой обтянутый. Волосы свалялись, причем с одной стороны их Шрарх состриг неровными лохмами. Глаза ввалились.

Голову я с трудом мог держать ровно — шрам ныл, болел, горел, тянул, и голова сама собой падала на поврежденную сторону. Так инстинктивно тело оберегало себя от боли.

Я стиснул клыки и попробовал повертеть головой туда-сюда. Перед глазами замелькали мушки. Накатила тошнота. Тупая горячая боль растекалась от рваного уродливого рубца толщиной в мой большой палец.

Я покачнулся и переступил ногами. Ногу от бедра до ступни свело острой болью, она подогнулась, и я рухнул на колени, а потом завалился на бок.

Лежал, скуля, и бессильно молотил кулаком по полу. Вот кем я стал из-за этой проклятой любви — уродом, калекой. Никогда мне больше не бежать под луной с копьем, никогда не рубиться в сражении, никогда не стать прежним — сильным, полным жизни и ярости.

— Да лучше бы я сдох! — ревел и бился на полу я, суча ногами.

Тело не слушалось.

— Зачем ты меня вытащил? — орал я, отпихивая прибежавшего Шрарха. — Как я таким жить буду? Зачем ты меня лечил? Зачем, зачем?

Шрарх со мной церемониться не стал — влепил мне пощечину со здоровой стороны, а потом схватил за шкирку и вернул на шкуры.

— Давай повыебывайся мне еще, — выругался он. — Скотина неблагодарная. Я из-за него ночей не спал, а он еще меня упрекает. Иди в Крепость протест напиши — мол, не согласен с вашим решением, не надо было меня выхаживать. А у меня был приказ, я его и выполнял. Мудак какой, скорей бы ты свалил отсюда.