Но вместе с китайскими принципами организации общества в Россию попали и «довески» в виде социально-психологического контекста. И часть русских, попавших под максимальное давление властей, изрядно китаизировалась. Например, способность всё терпеть и сносить была объявлена мужской добродетелью! Произошло это никак не раньше XVIII–XIX веков. И только на отдельных территориях центра и в отдельных крепостных деревнях, но не во всех. А также у отдельных индивидов в разных других социотерриториальных группах русских, что неудивительно. В большинстве обществ, в том числе и в русском, мужские добродетели прямо противоположны.

Китаизации части русских способствовали традиционно славянские жёсткие практики внутриобщественной доминации, которые резко усугубились в имперском крепостническом обществе. И китаизация стала способом субдоминантных мужчин и женщин приспосабливаться к тяжёлым условиям и легитимизировать себя в глазах общества, то есть объявить своё приниженное положение душеполезным, а психологическую специфику, которую оно вызывает, — подлинно православным. Православие было единственным, что связывало доминантов с субдоминантами. И доминантам было приятно и удобно видеть субдоминантов именно такими. И такими многие крестьяне просто-напросто притворялись, не в своей среде, а на глазах у дворян.

Доминация была нередко очень активной и во внутридворянской среде, особенно среди чиновников, или по отношению к женщинам, младшим. Поэтому китаизированные индивиды появлялись в разных сословиях.

Китаизация была и следствием стать объектом «доминирования через сострадание».

При этом сказывалась натужность и навязанность этого психологического стереотипа у русских. От «кротких» китайцев или корейцев всегда было в среднем больше толку, чем от «кротких» русских. Восточные люди в таком состоянии в гораздо большей степени сохраняли способность к активной и успешной деятельности. И чувствовали себя в целом гораздо комфортнее.

Недаром Платон Каратаев и Алёша Карамазов всегда казались мне персонажами, далёкими от христианства, некими даосскими практиками.

Забавно, но наиболее китаизированные русские проживали в основном вдали от Китая. Жителей же территорий, к нему более или менее прилегающих, наблюдатели скорее сравнивали с англосаксами.

Много говорят и о противоположных качествах русских: о высоком уровне криминализации, о пьянстве и об алкоголизме, об агрессии в обществе, о суицидальности, о дорожном лихачестве, о нелояльности, о коррупции, о произволе начальства, о несоблюдении различных правил и принципов, о внутренней нелояльности.

Здесь необходимо указать, что эти негативные качества особенно обострились в позднесоветско-постсоветский период, когда были разрушены коллективы выживания и неразрывно связанные с ними установки культуры, до той поры ограничивавшие дезадаптивные черты менталитета.

Большое значение во все периоды великорусской истории играл когда подспудный, когда открытый конфликт русских с русским государством — конфликт свободолюбивых индивидуалистов с азиатской деспотией, скорее подходившей для жителей Востока. В ранние периоды вмешательство государства в жизнь русских всё же было ограниченным. К тому же долгое время от государства можно было уйти в казаки, на окраины страны, бороться с этим государством. От государственного произвола защищали коллективы выживания. Начиная с советского периода господство государства стало абсолютным. От него можно было бежать за границу или уйти во «внутреннюю эмиграцию» (последняя очень часто выражается в форме алкоголизма, суицида и суицидального поведения), существовали и другие способы «выйти за рамки», например такие, как превышение скорости вождения.

Всему этому способствовали древние традиции жёсткого внутрисоциального доминирования, которые оказались у позднесоветских-постсоветских русских, не сдерживаемых никакими культурными ограничениями.

Сказалось и стремление самых разных русских иметь в формально гомогенном обществе особые максимально автономные и независимые группы, от гопников до интеллигентов. Стремление к обособлению нередко выражалось и выражается в физической или символической агрессии против чужаков при недостатке многих других маркеров и условий для обособления.

Особое значение в развитии криминальной субкультуры русских имело стремление государства создать безопасное для него поле приложения сил для выхода недовольства несвободой, а также отвлечь наиболее агрессивных русских от политической борьбы и отделить их от остальной части народа. Уголовникам и при поздней царской власти, и при советской создавали достаточно благоприятные условия для развития. Этот план государства блестяще удался. В своё время уголовную субкультуру массово пополнили беспризорники, дети кулаков и многие другие обиженные, которые при молчаливой поддержке государства не боролись с режимом, а грабили и убивали «обычных русских», чем повышали в глазах «обычных русских» необходимость сильного государства. Тем более что попавшие в уголовную среду резко отделяли себя от остального народа и рассматривали его как добычу, примерно так же как и чиновники, что и привело к прямому сращиванию чиновничества с верхушкой криминала в постсоветский период.

В чём наиболее яркое проявление русского индивидуализма? Это отнюдь не эгоизм, не иждивенчество, а, наоборот, качество, считающееся очень достойным, а именно: делать добрые дела, их не афишируя. А ещё лучше — вообще тайно. Возьмём ту же тайную милостыню.

Вот это-то и есть глубочайшее проявление индивидуализма — индивидуализма прямо-таки метафизического. Для благотворителя не существует общества. Оно — ничто. Есть лишь тот, кому он помогает. И Бог. А очень часто и объект оказания помощи ничего не значит. Он — лишь случайный объект во взаимоотношениях благодетеля и Бога.

Как известно, смирение на Руси — слишком часто гордыня в кубе. И с помощью тайной милостыни русский утверждал свою независимость ото всех остальных, кроме Бога единого, который единственный ему судья и оценщик.

Очень напоминает религиозный индивидуализм индуизма и буддизма…

А в целом этот принцип противоречит укладу любой традиционной культуры. И среди русских он укрепился не сразу. Его первоначальные ростки появились в древнерусских полисах, где жизнь каждого была на виду. И одновременно благотворительность превращалась в инструмент политической борьбы. И, превращаясь, девальвировалась, так же как в Античной Греции и Риме. И появление ростков тайной милостыни стало способом защиты благодеяния от девальвации, а также ограничением чрезмерной политической активности и нестабильности.

К тому же русские, гордые индивидуалисты, издавна слишком болезненно ощущали превосходство над ними их соотечественников, даже проявляемое в добрых делах. И демонстрировать свою значимость перед ними было небезопасно.

С созданием Московского государства этот принцип стал вдвойне поощряться в связи с ограничением политической активности вообще и начавшейся борьбой с каким-либо неформальным лидерством в обществе.

В то же время и в любом традиционном обществе благотворительность, щедрость, сверхположенная помощь своим были и остаются заявкой на лидерство, престиж, славу. Так поступали римляне, так поступали и поступают папуасы, индейцы. Восхваление таких щедрых благотворителей, а порой их откровенное и поощряемое хвастовство были прекрасной школой нравственного и должного поведения, формирование идеала социально-ответственной личности.

Кавказцев, евреев, курдов часто обвиняют в чрезмерной, порой нелепой склонности восхвалять себя и своих. Также эти народы знамениты эффективными институтами взаимопомощи и самоорганизации (одно с другим связано теснейшим образом!) для совершения добрых дел и для комфортного взаимодействия с соотечественниками. При этом у всех этих народов существуют (или существовали) жёсткие и эффективные методики подавления чрезмерно зазнавшихся. Это социальный остракизм, и далеко не только он.