Доти нужен был душ, но она не могла быть уверена, что он с этим справится. Мужчина успокоил ее, едва сжав плечо; потом встал и поковылял к двери ванной.
— Милая, полиция это… полиция, — устало изрек Доти, как будто это всё объясняло.
В такие моменты Ванда задумывалась, зачем вообще нужны Мстители.
Доти, покачиваясь, облокотился на косяк двери и непослушными руками стянул с себя штаны. Она еле успела отвернуться, как тут же через секунду послышался шорох упавшего на пол белья.
— А как же манеры? — протянула Ванда, сверля взглядом журнальный столик.
— Дорогая, это и есть мои манеры, — дверь ванной скрипнула. — Я очень тебе благодарен, ты знаешь?
Его голос звучал опустошенно и странно глухо — словно под шутливым жизнерадостным Доти в очередной раз проступал кто-то намного более серьезный, умудренный и безумно уставший. Про себя Ванда называла это «преображением», и по какой-то причине ей казалось, что эти метаморфозы имеют прямое отношение к тому, как именно Доти оказался на улице.
Щелкнула задвижка, и скоро до Ванды донесся тихий плеск воды. Вытянувшись по струнке, она хмуро прислушивалась к нему, готовая в любой момент вскочить с места и броситься к двери. Пару раз ее тело невольно вздрагивало; в мелодию текущей воды вплетались резкие звуки — босые ноги скользили по керамической поверхности ванны, но сам Доти молчал, и Ванда не посмела вмешаться.
Сколько это будет продолжаться? Как часто его будут избивать, обкрадывать и выгонять из дома — если эти мрачные грязные закутки можно было назвать «домами»? На кой черт миру нужны Мстители, если они не способны решить ничтожные проблемы всего одного человека? Ванде не нравилась идея спасения масс ценой жизни отдельных людей, и, слушая Стива, она догадывалась, что и его это мало устраивало. Тони Старк спасал жизни точно так же, как он и забирал их: охапкой, как кучу опавших листьев. Правильно ли это? Стив верил в людей, верил в индивидуальность — это было его кредо. Простой парень из Бруклина… Простая девчонка из Соковии. Они были теми, кем родились — ничтожествами, чья жизнь никого не интересовала, и теперь они пытались как-то исправить ситуацию.
Доти… Сколько еще было таких, как он? Прозрачных теней, до которых никому не было дела? Мстители выбирались на миссии, оказываясь в самых горячих точках — там, где количество жертв переваливало за сотни, но сколько сотен, а, может, тысяч людей умирало каждый день в Нью-Йорке — в тишине и безызвестности? Сколько криков о помощи уходило в пустоту?
А куда ушел её собственный? Разве кто-то из башни Старка обратил на него внимание?
«Окунись в безумие Нью-Йорка. Расслабься».
«Просто перестань доставать меня своим нытьем».
Ванда и сама хотела бы перестать ныть. Хотела бы забыть. Рядом с Доти, когда ей было о ком заботиться, или, когда кто-то заботился о ней, ощущение жжения в груди почти проходило. С Доти она сама чувствовала себя храброй.
Он буквально вывалился из окутанной паром ванной, когда Ванда уже собиралась применить магию, чтобы войти внутрь. Одетый в чистую одежду, которую она берегла для него, надеясь отдать при удобном случае, и завернутый в плед, Доти выглядел почти царственно, но от него по-прежнему исходил аромат мирта, как от какого-то древнего жреца.
— Я приготовила постель, — напряженно сказала Ванда, готовясь к потоку протестов — ей хотелось, чтобы Доти хоть раз за долгое время выспался на нормальной кровати, но он всегда был очень принципиален на этот счет.
Всегда, но не сегодня вечером. Сегодня он не сказал ей ни слова. Только его взгляд затуманился, и он прошел в спальню, как будто всё было так, как и должно было; как будто она — или кто-то другой — каждый вечер готовил его постель, и он просто принимал это как должное. «Может, так и было», — с колотящимся сердцем подумала Ванда.
Возле кровати он небрежным движением сбросил плед на пол и не торопясь улегся в кровать. Лежа на спине, Доти молча смотрел, как Ванда поправляет одеяло, а его покалеченный глаз подергивался, словно тоже следил за ней — только тайно.
Она присела на край постели.
— Всё в порядке?
— Ты знаешь, кто я? — вдруг хрипло спросил он.
— Вы — Доти с Таймс-сквер. Добрый и храбрый Доти. Но кем вы были до того, как им стали — я не знаю.
Он издал неопределенный звук, полный горечи и отчаяния. Такой усталый посвист, как ветер в старом заброшенном особняке.
— Это и к лучшему, — наконец прошептал он. Его пальцы, лежащие вдоль тела, рядом с рукой Ванды, слегка дрогнули, и она без колебаний сжала их. Это движение, полное боли от одиночества, было ей хорошо знакомо.
Он нежно ответил на её рукопожатие.
Если окунаться, то до конца? Будет ли это расценено, как наглость? Но никогда до этого Доти не вел себя с ней враждебно… Осмелев, Ванда откинула угол одеяла и быстро скользнула в нагретое уютное пространство. Горячее тело, к которому она тихонько прижалась, не казалось старческим, совсем наоборот — под тонкой тканью прощупывались мышцы. Сначала Доти не двигался, и Ванда могла почувствовать, как быстро заколотилось её сердце, но спустя мгновение Доти наконец тяжело вздохнул, как будто борясь с сомнением, и мягко обнял её. В этом движении было столько силы и гибкости, что она не сдержала слабого вздоха.
— Когда-то… — начал он, — когда-то давно у меня была жена.
— Что с ней случилось?
Она ощутила, как он напрягся всем телом.
— Её убили.
«Мне жаль», — подумала Ванда, но не сказала вслух. Эти слова показались ей жалкими и пустыми.
— Где вы жили с ней?
— Далеко отсюда, — помедлив, ответил Доти. — Очень далеко. Настолько, что всё теперь кажется лишь древним сновидением.
— У вас были дети?
— Да, — его голос потеплел. — Двое. Два мальчика.
— А что случилось с ними?
Доти промолчал, только провел пальцами по её спине, словно успокаивая и прося не задавать вопросы, на которые он не может ответить.
— Но как ты оказался здесь?
— Заснул, дорогая. Заснул.
В любой другой раз Ванда бы ощетинилась: что за глупости? Эти философствования уже начинали ей надоедать. Она не была дурой и чувствовала, что Доти всё знает и всё помнит, но не договаривает, и вдобавок злилась на саму себя — было что-то, что она знала, как и он, только не могла сложить воедино две, на первый взгляд, разные части мозаики. Надо быть рациональной, хорошенько подумать. Или не надо? Может, нужно просто поверить? Допустить, что самое невероятное — это и есть правда?
Разозлившись, она приподнялась на локтях, чтобы заглянуть в его лицо, освещенное стоящей на прикроватной тумбочке лампой, и Доти спокойно встретил её злость. В нем не было равнодушия — только ужасная, ужасная усталость, плещущаяся в синеватой глубине; тонкие губы, отмеченные мелкими трещинками, скривились, будто она причиняла ему боль своим недоверием, а густые брови делали его похожим на таинственного мудреца. Но Доти всё равно не выглядел стариком, скорее, он находился вне времени.
Это было так странно и непривычно — смотреть на него. С ней иногда случалось такое, с каждым случалось. Ванда испытала это, когда впервые увидела Альтрона в храме, еще в Соковии — ничтожное нечто, тщащееся стать громадой, на фоне поистине великого — старинного храма, сотни раз обстрелянного, сотни раз ставшего свидетелем кровопролития и пережившего его. Сейчас всё было наоборот. Её спальня — маленькая и убогая, почти несуществующая, никому до неё нет дела; исчезни сейчас она, а вместе с ней весь этот дом — мироздание и не заметило бы. И он — тысячелетний, нет — бесконечный, глубинный, мудрый. Ванда затаила дыхание, легонько касаясь его лица кончиками пальцев.
Следующий кадр: словно в замедленной съемке он обнимает её, как хозяин обнимает разомлевшую от сна и ласки кошку — уверенно, но нежно. Потом мягко целует — в губы, и Ванда вздрагивает, робко гадая, а не принял ли он её за свою умершую жену. Может, она должна его остановить? Привести в чувство?
— Дорогая моя, — шепчет он, снова целуя, теперь уже в шею, и Ванда жмурится от удовольствия. Она давно привыкла к осуждению, но не привыкла к безумству, и его новизна кажется такой сладкой на вкус.
