Вот только в Доти тоже крылась некая загадка. Наблюдая за ним на Таймс-сквер, любой мог бы сказать, что Доти всего лишь старый выживший из ума дурак, совсем одинокий в этом мире. Лишенный внимания, он пытался привлечь его любыми способами, но Ванда тешила себя надеждой, будто бы видит то, что другие не могут: Доти верил в своё дело. Он спал спокойно на этих тонких холодных картонках, потому что был убежден — люди слышат его; и даже если не слушают, но какие-то отголоски его проповедей откладываются в их мыслях, пускают там свои корни. Для кого-то это будет бесполезным, однако если кто-то скажет вам быть чуточку лучше, ведь хуже от этого точно не станет?
Поэтому Ванда даже не знала, как намекнуть Доти, что она может помочь. Примет ли он эту помощь? Не оскорбит ли она его? Ей оставалось только беседовать с ним — а Доти любил поболтать — и задавать те вопросы, которые казались неопасными.
— Вы давно в Нью-Йорке?
— Несколько месяцев… — вежливо отвечал он, увлеченный штопаньем своих прохудившихся перчаток. — Или вроде того.
Ванда быстро поняла, что он всегда прибавлял это подростковое «или вроде того», если не хотел солгать. Но для чего ему вообще обманывать?
— А Глория — это одна и та же ворона? Мне кажется, что она каждый раз немного отличается от предыдущей, как будто бы их две.
— Глория… — Доти поднимал голову, ласково глядя на важно выступающую по тротуару ворону, — Глория, моя мудрая красавица… Хоть во́ронов я люблю больше, но воро́на из них… из неё вышла замечательная. — Затем он снова опускал голову и добавлял загадочно: — Всё меняется. Мы все меняемся, хотим того или нет.
— Вы не хотели меняться?.. Как так случилось, что вы оказались на улице?
Этот момент она запомнила хорошо. Тогда Доти на одну секунду замер, словно вопрос имел отношение к каким-то важным событиям или воспоминаниям, над которыми он часто размышлял. Его лицо посерьезнело; неподвижный, Доти лишился своего шутовского шарма, и снова стал похож на того бесконечно измученного мужчину, увиденного Вандой в Центральном парке. Назвать его «стариком» у нее не поворачивался язык — прямая спина, взгляд сверху вниз, хотя они сидели плечом к плечу, и самое главное — голос. Он был таким… Старику не мог принадлежать этот властный, цельный и уверенный голос.
— Как оказался… — незнакомый человек, в которого превратился Доти, смотрел на нее с лаской и одновременно со снисхождением, как император мог бы смотреть на юного воина. — Я сплю, дорогая моя, и это всего лишь Сон, в который каждый из нас может случайно попасть. Ты просто живешь — беспечно и бездумно — считая, что всё в порядке, но однажды ты понимаешь, что находишься не там, где должен находиться… Всё не такое. Всё странное. Будто бы какой-то кошмар, от которого нельзя проснуться. И ты можешь сколько угодно думать, будто кто-то мучает тебя, будто бы что-то заставляет тебя видеть эти ужасы, но на самом деле ты единственный кто виноват в них. Ведь это ты… позволил себе уснуть.
— Но иногда мы все-таки должны спать.
Он хмыкал, совсем как молодой озорник.
— Ты права, дорогая. Ты даже не представляешь, насколько ты права.
В конце концов, Ванда решила, что Доти был каким-нибудь дельцом с Уолл-стрит, который в один день вытащил несчастливый билет…
Ну, или «вроде того».
========== III ==========
Доти обожал рассказывать, но что еще прекраснее — он в совершенстве овладел мастерством слушания. Греясь на солнышке в парке, он иронично рассуждал о том, как нелепо устроена человеческая жизнь, а Ванда кивала, подманивая к себе Глорию, чтобы погладить её блестящие крылья. Потом они менялись местами, и уже Ванда жаловалась на тяжелые тренировки, на кошмары о Пьетро, на то, что из всех Мстителей, она, похоже, самая жалкая и слабая. Что есть магия? А вдруг она даст осечку?
— Я слабая, вот, черт возьми, в чем правда. Но, может быть, так и должно быть.
Наверное, в глубине души Ванда мелочно надеялась, что Доти начнет убеждать её, что она вовсе не слабая, а весьма и весьма могущественная ведьма, которой позавидует любая ворожея из его любимых девяти миров, но Доти был не из таких.
— Должно быть? — он выпрямлялся, словно изображая нахохлившегося попугая. — Если ты считаешь себя слабой, то, черт возьми, вот в чем правда: ты слабая. Но разве это, дорогая моя, имеет какое-то значение? Разве это полностью определяет тебя? Сколько лет и сколько людей потребовалось, чтобы привести нас к этому моменту жизни, привести тебя к самой себе — целые хитросплетения любви, насилия и боли, и в результате появилась ты, а не кто-то другой. — Он снова преображался, и его глаз становился синим-синим. — Ты не чувствуешь, дорогая, что это накладывает на тебя ответственность? Неисчислимые страдания всех предыдущих поколений, боль рожавших нас матерей… Неужели твоя мать, переживая муки в день твоего рождения, хотела, чтобы ты стала ничем? Никем?
Это был не Доти — тот, кто говорил с ней.
— Не стоит слишком уж часто смотреть на себя глазами других, выискивая недостатки и ненавидя себя за них, — заканчивая, он обхватил ладонью руку Ванды, и она посмотрела вниз, вглядываясь во вспухшие переплетения вен на его коже и пытаясь вспомнить, когда последний раз кто-то вот так прикасался к ней.
***
Однажды она не нашла его ни в Центральном парке, ни на площади, ни около туннеля метро, где Доти какое-то время жил, пока его не выкурила оттуда враждебная банда бездомных подростков. Глория — если это была вообще она — беспокойно расхаживала по неоновой Таймс-сквер и громко каркала, но Ванда не говорила на вороньем языке, в отличие от Доти, и не могла понять, что ей пытаются сказать. День проходил за днем, но никаких вестей не было.
Она успел передумать всё: кто-нибудь мог позариться на ободранную в плечах куртку, которую Доти приобрел в секонд-хэнде, или — что часто случалось — он не поделил с кем-то добычу, найденную в мешках мусора на тротуарах, и его поколотили. Были варианты и похуже: Доти забрали в полицейский участок, или он провалился в канализационный люк, или умер от старости… Боже правый, Доти? От старости? Она бы скорее поверила, что Глория — это сотни разных птиц, а сами вороны просто обожают Доти, поэтому по очереди несут вахту у его лежанки.
Он объявился у порога её дома через сто девяносто два часа — более чем достаточное время, чтобы заявить о пропаже человека — и правая половина его лица, вместе с невидящим глазом, напоминала плохо прожаренный стейк.
Ванду недолго мучили сомнения насчет того, что она должна сделать. Уже через несколько минут Доти, рвано дыша, лежал на её диване, а она пыталась остановить кровь над бровью, на переносице, у подбородка, попутно шепча проклятия — на скуле тоже постепенно расцветали мелкие раны, пока она смывала с лица кровь. А он смотрел на нее, легонько касаясь пальцами плеча, и Ванда чувствовала себя по-особенному. Чувствовала себя нужной.
Не сразу, но ей удалось вытащить из него историю о том, что случилось. К сожалению, она была довольно обычной для бездомных. Восемь дней назад, у тоннеля, на глазах Доти какие-то половозрелые ублюдки поймали ночью бездомную женщину, с которой он часто беседовал, избили и изнасиловали. Он пытался помочь ей, но они не остались в долгу — намяли Доти бока и отобрали куртку, а бездомный без куртки — все равно что мертвец. Зиму он не переживет. Из его слов Ванда также поняла, что Доти не собирался идти к ней, чтобы просить помощи, но Глория приняла решение за него. Поклёвывая хозяйские пятки, она загнала его к дому Ванды, словно вышколенная овчарка заблудшую овечку.
— Ворона оказалась умнее вас, — строго заметила Ванда, стаскивая с Доти пропитавшийся кровью свитер. — Неужели вы не думали о том, что я волнуюсь?
— Дорогая моя, я не достоин твоего беспокойства. То, что я здесь — лучшее тому подтверждение.
Ванда не совсем поняла, что значит «здесь». Здесь — в ее квартире? В Нью-Йорке?.. На Земле?
— Почему вы не обратились в полицию? — спросила Ванда.
