— Нам надо завести ребёнка.

И я буду в порядке.

========== Заключительная ==========

Такие тонкие стены из цветного картона

В светло-серых дворцах из стекла и бетона

Выключив лампочки в сорок электросвечей

Люди ночами делают новых людей.

Люди кричат, задыхаясь от счастья

И стонут так сладко, и дышат так часто,

Что хочется двигаться с каждой секундой быстрей

Делая, делая, делая новых людей.

Думают люди в Ленинграде и Риме,

Что смерть — это то, что бывает с другими,

Что жизнь так и будет крутить и крутить колесо

Слышишь, на кухне замерли стрелки часов.

Но ничего, ничего — погрустит и забудет

Через время появятся новые люди.

Едут троллейбусы без габаритных огней

Люди ночами делают новых людей.

Крохотное существо с маленькими ручками и ножками плавает в прозрачном пузыре. Его глаза закрыты, голова наклонена, маленький рот открывается и закрывается. Если прикоснуться к нему в районе губ, он быстро отвернёт голову и изогнёт тело. Это ребёнок.

Я думаю о нашем с Питом малыше, стараясь представить, каким он будет.

Так странно: случилось то, чего я боялась больше всего. Но как только стало известно о моей беременности — страх исчез.

Девочка с голубыми глазами и светлыми волосами. С белой кожей. Среднего роста. На правой щеке обязательно ямочка. Она будет уметь сворачивать язык трубочкой. Правша. И я всегда буду поправлять ей выбившуюся рубашку. Я представляю Прим.

Ах, да. У нас будет девочка.

Но правда в том, что своего ребёнка я буду любить вне зависимости от её схожести с моей мертвой сестрой. А мои сравнения наверняка связаны с тем, что Прим — единственный ребёнок, с которым я была знакома.

Моя рука лежит на моём большом животе. Пит говорит, он не большой. Но мне виднее.

Нам скоро будет восемь.

Когда наша малышка была размером с яблочное семечко, а потом со сливу, а потом с ладонь, я все дни напролет проводила в пекарне. Восседала нахохлившись на высоком стуле прямо посередине рабочего зала, готовая в любой момент гаркнуть, если Пит вздумает сделать мне замечание. А он весь светился, излучал какой-то неведомый свет. Наверное, это цвет счастья.

Когда чувствовала голод (то есть, всегда) тянула руки к ближайшему подносу. Всегда хотелось чего-то, сама не знала чего. Надо было только вспомнить, как оно называется. По каждой заявке не хватало изделий, в конце месяца — недостача. Пит только улыбался. Вот глупый.

Я тянула руки к пончикам с шоколадной глазурью и с посыпкой в виде звёзд, когда почувствовала, что меня толкнули. Тогда я поняла, что стара, как мир. Пончики покатились по полу, а я оказалась в объятиях Пита.

Можно смочить ободок бокала, провести по нему пальцем, и бокал издаст звук. Вот так я себя и чувствовала: звуком стекла. Словом дребезг.

Я сказала об этом Питу, и положила его руку на свой живот. Неописуемая картина! Пит, почувствовав биение малюсенького человечка, с испугом дернулся, а потом застыл и долго-долго ждал очередного шевеления. Он испытывал гордость и какую-то детскую радость, когда его частичка не просто напоминала о себе из кругленького животика легким трепетанием, а по-настоящему заявляла наглым стуком в его ладонь через мягкие стены своего уютного домика.

Пит часто прижимается ухом к моему животу, чтобы ощутить биение щекой, попутно покрывая моё пузо бесчисленными поцелуями, начиная с пупка, ставшего таким смешным, большущим и выпуклым.

Теперь я сижу дома. По утрам провожаю Пита, а вечером жду обратно.

Мы провожаем, и мы ждём.

На днях в клинике прочла статью про уровень врожденных дефектов после тридцати. Беременной такое читать — самое милое дело. А в уголке своей медкарты (я подглядела) заметила пометку — «пожилая первороженица». Это так называют, если у тебя первый ребёнок после тридцати. После тридцати, Господи Боже мой.

Я снова начала петь — у окна, в душе, во сне, часами вывожу баллады, песенки о любви, народные песни. Все их я узнала от отца, ведь после его смерти музыки в моей жизни было очень мало. А сейчас мне есть для кого петь. Удивительно, что я так хорошо всё помню — и мелодии, и тексты. Мой голос, сначала хриплый, не вытягивающий высокие ноты, постепенно разогревается, превращается в нечто прекрасное. Услышав такой голос, все сойки умолкнут, а затем наперебой бросятся повторять мелодию. Проходят дни, недели. Я слежу за тем, как на карниз за окном падает первый снег, который ночью растает. И часто слышу только собственный голос. Но скоро будет кому мне подпевать.

Лежу в постели с Питом, его рука на моем большом («Да небольшой совсем!») животе. Мы втроём в постели, она брыкается, ворочается внутри меня. За окном гроза (я же говорила, что снег растает, а Пит всё равно спустил дублёнку с антресоли), потому она и проснулась. Они слышат, они спят, они пугаются даже там, где уютный плеск сердца — точно пульс волн на берегу вокруг. Вспышка молнии, довольно близко, глаза Пита на долю секунды белеют.

Я не боюсь. Сна ни в одном глазу, зарядил дождь, мы будем неторопливы и осторожны.

Ночь становится жарче, объятия крепче.

И после, Пит шепчет:

— Ты меня любишь. Правда или ложь?

Я отвечаю очевидное:

— Правда.

…весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может, и даёт мне только Пит.

В глубине его глаз горит закат,

Это ласковых слов гипноз.

За тобой по пятам бежит тоска,

Ты идёшь тропой своих слёз.

Если сердце твоё

Стало храмом любви,

То чужое так сложно

Понять.

И в закрытую дверь

Ты с надеждой стучишься опять.

Только шёлковое сердце,

Шёлковое сердце

Не пылает

И не болит.

Только шёлковое сердце,

Шёлковое сердце

Никогда не будет

Любить.