Мы переворачивали влажные от слёз страницы и обещаем жить достойно, чтобы их смерти не оказались напрасными. Учимся ценить то, что имеем, отказываться от того, что нам не принадлежит. Человек устает. Пока тратишь время пытаясь вернуть то, что у тебя отняли, теряешь ещё больше. Так что потом просто учишься накладываешь жгут на рану, чтобы меньше кровоточила. В любом случае никогда не знаешь, какое ещё худшее несчастье могло бы с тобой случиться, не случись этого. Мы были слишком молоды для одной войны и слишком стары для другой. Можно быть патриотом и всё же считать что кое-какие вещи обходятся чересчур дорого. Спросите матерей, отцов, братьев и сестёр, чем они заплатили и что получили взамен. Всегда переплачиваешь. Особенно за обещания. Не существует такой вещи как дешевое обещание. Сама увижу, если уже не увидела.

Наконец-то к нам присоединяется Хеймитч, отдавший дань двадцати трём годам, на протяжении которых он был вынужден быть ментором. Он о многом рассказывает, но о ещё большем — молчит.

Дополнений становится меньше. Со временем мы понимаем, что ходим по кругу. Давние воспоминания, не стёртые временем. Примула, высохшая между страницами. Странные кусочки счастья, такие, как фотография новорождённого сына Финника и Энни.

Бывает, что мы с ней созваниваемся. Всегда звонит она. Про меня же решили, что если отвечаю, то и этого достаточно. Ограничение в виде запрета выезжать за пределы своего дистрикта работает только за меня. Другие же не приезжают ко мне по многим причинам: маленький ребёнок, новая должность, восстановление дистриктов, отнимающее уйму времени. Меня всё устраивает. Мне достаточно тех, кто уже рядом.

Иногда Пит остаётся ночевать в моём доме. Я раскладываю для него диван, сама же поднимаюсь к себе. Но по утрам неизменно мы просыпаемся в одной кровати: либо я теснюсь на его диване, либо он ютится в моей постели. Мы укладываемся, Пит подсовывает мне под голову свою руку и обнимает, словно защищает даже во сне. Меня давно никто так не обнимал; с тех пор, как умер отец и я отдалилась от матери, ничьи руки не внушали мне такого чувства безопасности.

Приступы днём, кошмары ночью — Пит всё ещё боится потерять меня.

Наверное, наши страхи и кошмары не так уж плохи, если помогают нам сблизиться.

========== Год третий ==========

Я разбужу Пита тем, что сама проснусь. Мне снятся переродки и дети. Ещё лежим в кровати и произношу его имя. Словно чтобы убедиться, что он здесь. Его руки всегда рядом, чтобы успокоить меня. И его губы. Внутри меня разгорается обжигающее чувство; оно разливается из груди по всему телу, по рукам и ногам, до самых кончиков пальцев. Жаркие поцелуи не утоляют — наоборот, распаляют желание. Это чувство опять приходит ко мне, голод, который охватил меня на пляже.

В какой-то момент отчетливо понимаю, что поцелуй более продолжителен, чем бывало раньше. Я знала, что это всё равно когда-нибудь произошло бы. Поэтому не отталкиваю и не подавляю, а наоборот, всеми своими мыслями и движениями прошу его продолжать.

Я не знаю, что нужно делать, но, по-моему, знаний Пита вполне достаточно. Он предусмотрителен, аккуратен, не тороплив.

Я хочу, сама не знаю чего. Действительно ли это то, в чём я нуждаюсь? Это то, что утолит меня? Но так ли это на самом деле?..

А как на счёт Пита? Он испытывает те же чувства? То же необъятное желание, что одолевает меня уже не в первый раз?.. Наверное, об этом не говорят, поэтому нам и не представился случай.

Прохладный воздух кольнул мою кожу, освобождённую от одежды. Пит смотрит на меня, ждёт ещё какого-то знака. Что я должна делать? Сказать?

Ещё раз произношу его имя, призывая к себе. Он всё понимает, раздевается сам и снова нависает надо мной.

Догадываюсь, что совершила нечто непоправимое, когда Пит резко отстраняется от меня. Мы останавливается.

Холод. Жуткий металлический холод между ног. Его протез. Я совсем забыла.

Стетоскоп. Он тоже холодный, ты знаешь об этом, ты готовишь себя к этому, но всё равно, когда он соприкасается с твоей кожей, ты вздрагиваешь и морщишься. Как человек, который встаёт под ледяной душ, прекрасно зная, что он ледяной, всё равно, попав под струю, вздрагивает от холода, словно это было для него полной неожиданностью.

Наверное, то же сделала и я.

В следующую минуту Пит уже натягивает свою одежду. Я же постаралась взять себя в руки.

«Я всё равно не хочу детей», — мои слова звучат глупо, неуместно. Я совсем не то хотела сказать. Точнее, это, но иначе. — «Я пока не знаю, что нужно делать, чтобы их не было», — пытаюсь оправдаться перед ним. «Всё у нас будет», — хочется мне его заверить, но вместо этого вырывается жалобное:

— Ты останешься со мной?

«Всегда».

***

Доктор Аврелий. Я сказала ему, что не хочу детей.

Он не спросил, к чему я это, не случилось ли у меня чего непредвиденного; ни о чём не спросил. Есть два рода людей, которые не задают много вопросов. Одни слишком тупые, другим же не надо спрашивать, чтобы всё понять. Не трудно догадаться, каким был мой доктор.

Пит перестал ко мне приходить. Понимаю, что отчасти в этом есть и моя вина. Поэтому сама иду к нему.

Он печёт. В его доме — идеальный порядок. Гостиная переоборудована под помещение, где он готовит, а маленькая кухня вместила в себя три огромные печки.

— Там уже просто не осталось место для меня, — смеётся Пит, заметив мою заинтересованность. Смеётся только губами, но не взглядом и сердцем.

Я обидела его. Я понимаю.

— Чем могу помочь?

Пит не отказывается, и велит разложить готовую выпечку, остывающую в задней части дома.

Иду осторожно, рассматривая всё вокруг себя.

Боже, где же он спит? Здесь есть склад, кабинет с бумагами, ещё одна комната с разными целлофанами; вот эта комната, через которую дверь на задний двор — здесь и остывает выпечка. А где спальня?

Теперь понятно, почему творческие принадлежности остаются у меня. Здесь им просто не оставили места.

Осторожно раскладываю всё по коробкам, и жду дальнейших указаний. Пока Пит отсутствует, натыкаюсь и на его спальню. В самом конце дома, торцевая, рядом с ванной. Чисто, прибрано, аккуратно. В этом весь Пит.

Он предлагает мне чай, и скромно уведомляет, что обеденный стол тоже отсутствует, поэтому располагаемся за рабочим столом, где он обычно раскатывает тесто.

Он стелет несколько слоев бумаги, чтобы не промочить деревянную поверхность, и предлагает мне самой выбрать что-то из сладкого.

Моих булочек нет, поэтому я останавливаю свой выбор на молочных коржах с глазками, выложенными глазурью, и миндальным орешком вместо рта. Пит наблюдает, как я зубами делаю из печенья молодой месяц.

— Доктор Аврелий прислал мне таблетки, — говорю я Питу, спустя некоторое время. Он непонимающе смотрит на меня, и я продолжаю: — От детей.

Пит сверлит меня взглядом и коротко кивает.

Потом мы прощаемся, и я ухожу.

Я бы хотела, чтобы он последовал за мной, но гордость не позволяет вечно его упрашивать. А сам он не идёт.

***

Мы снова вместе.

В этом нет ничьей заслуги, а если уж если и стоит кого поблагодарить — так это наши кошмары. Питу нужно просыпаться и видеть меня, а мне, просыпаясь с криком от ночных кошмаров, нужна надежда на то, что жизнь продолжаеттся, независимо от наших потерь. Что всё наладится. И только Пит может дать мне это.

Снова утешающие поцелуи, горячие объятия, доверчивый шёпот.

И мой взгляд, просящий чего-то большего. И Пит, когда-то бросивший мне горелый хлеб, снова спасает меня.

Всё происходит так неожиданно, но так слаженно. Будто разгоряченная печь дальше сама знает, что нужно делать, когда в ней оказывается противень.

Ты не думаешь о том, как и что делать. Потому что в конечном итоге выясняется, что всё, сделанное тобой — правильно.

И эти чувства… неописуемы. Это как при сильном голоде закинуть в себя горячую булочку. Ты не помнишь, была ли она сладкой или солёной, потому что получаешь ожог от исходящего жара.