Я не знаю, что я ожидала и получила ли ожидаемое. Но была уверена, что хочу ещё.

========== Год четвёртый. ==========

Мне нравится переплетать свои ноги со здоровой ногой Пита и укладывать свою голову ему на плечо.

Пока он спит, я привыкаю к нему. К телу мужчины в моей постели.

Хоть я познакомилась с его телом ещё на первых играх, теперь всё иначе.

Мои шрамы на фоне обрубка Пита — ничто. Вольно-невольно, но в первое время я старательно отводила взгляд из-за тошнотворного зрелища. Это не культя Рубаки, и это не глубокий шрам, зашитый десятком швов. Стянутая кожей конечность требует особого ухода, и деликатного обращения. Я научилась.

Оказывается, действительно, ко всему можно привыкнуть. Так и я привыкла к протезу Пита. И теперь, когда он, уставший, оказывается в постели и мгновенно засыпает, я уже сама снимаю его искусственную ногу и укладываюсь рядом с Питом спать.

***

— Одну из комнат придётся сделать парилкой, — говорит Пит, вырисовывая план своего дома. — Холодными утрами хлеб долго поднимается, и я теряю уйму времени, выпекая его несколькими партиями: печи пусты, но хлеб ещё не готов. Думаю, придётся объединить эти две комнаты, — показывает он мне на листе бумаги два квадрата. — Тестомешалку тоже нужно заменить, новая занимает два на два метра. Ну, и лентообразная полоса — без неё уже никак.

Соответствующие выводы, до которых Пит ещё не дошёл, я делаю самостоятельно — для него самого в его доме не остаётся даже уголка.

— Переезжай ко мне, — слова звучат раньше, чем я успела обдумать их значимость и необходимость этого шага.

Мне хочется исправиться и сказать, что я не то имела ввиду, и сказала совсем не то, что хотела. Я хочу рассказать ему, что мой дом для меня одной — великоват, и второй этаж не составит для меня труда, именно поэтому могу уступить ему первый. Хочу объяснить, что в его переезде есть масса преимуществ для него самого: большинство его вещей уже перекочевали ко мне, поэтому переезд не будет утомителен и отягощающ; по утрам ему не придётся сломя голову нестись в свою ванну только потому, что его сменное бельё у него дома. Хочу сказать, что, в конце концов, мы всё равно уже вместе.

И ровно тысячу лет мы просыпаемся вместе,

Даже если уснули в разных местах.

Я хочу продолжить и сказать, что жители наверняка не будут возражать и вряд ли осудят, ведь нам с Питом уже второй десяток. К тому же, окружающие верят, что мы действительно помолвлена, а, значит, имеем официальное право на совместную жизнь. И я не намерена переубеждать их в ошибочности их выводов и собираюсь довольствоваться их полной неосведомленностью.

У нас по-прежнему будут свободные отношения. В которых никто никому ничего не должен, думаю я.

Только почему-то когда Пит не будет приходить на обед, я буду сама относить ему его порцию, когда будет опаздывать после работы, пойду за ним, и всё чаще начну оставаться помогать ему прибраться в пекарне.

Но у нас свободные отношения, и мы друг другу ничего не должны. Абсолютно.

========== Пятый. ==========

— Это тебя, — протягивает мне Пит телефонную трубку.

Готовая к любому из своих собеседников, будь то Энни, мама или доктор Аурелиус, хватаю стул и присаживаюсь рядом с аппаратом — кто бы не звонил, разговор обычно имеет свойство зудящей продолжительности.

Понимаю, что рано свернула в клубок свою подозрительность, когда слышу:

— Привет, Кис-Кис.

Гейл.

Объявился через столько лет.

Швыряю трубку, и уже с остервенением поднимаю и снова с силой бью им по аппарату несколько раз.

— Это была твоя бомба?

— Я не знаю. И Бити не знает, — говорит он. — Не всё ли равно? Ты всегда будешь думать об этом.

Он ждёт, что я буду отрицать, и я хочу отрицать, но это правда. Даже сейчас я вижу вспышку, которая воспламеняет её, чувствую жар огня. И я никогда не смогу отделить это мгновение от Гейла. Моё молчание — мой ответ.

Предатель.

Вскакиваю со своего места и кидаюсь в дальний угол комнаты, будто недостаточно избавиться от звонка, нужно ещё увеличить расстояние между собой и телефоном.

Вновь звонок. Пит снимает трубку.

— Нет, Гейл, связь оборвалась не из-за помех на линии… — Пит кидает на меня укоряющий взгляд и, выдержав паузу, добавляет: — Думаю, лучше отложить этот разговор. Да, конечно.

— Поговорим? — обращается Пит уже ко мне.

— Если о нём, то нет.

— Вам с ним есть, что обсудить.

— Я так не считаю.

— Китнисс, прошло столько времени… Нужно отпустить, простить. Выслушать. Разобраться.

Пит продолжает свои нравоучения, а в моём сердце дыра, размером с тунгусский метеорит.

За баррикадами дети. От едва умеющих ходить малышей до подростков. Испуганные и обмороженные. Жмутся группами или оцепенело раскачиваются, сидя на земле. Живой щит из детей.

Планолет с эмблемой Капитолия материализуется в точности над забаррикадированными детьми. Десятки серебристых парашютов дождем падают на них. Даже в таком хаосе дети понимают, что находится в серебристых парашютах. Еда. Медикаменты. Подарки. Они поспешно их собирают, отчаянно пытаясь развязать веревки обмороженными пальцами. Планолет исчезает, проходит пять секунд, и около двадцати парашютов одновременно взрываются.

Пронзительные крики проносятся сквозь толпу. Окровавленный снег и разбросанные крошечные части человеческих тел. Большинство детей умирают мгновенной смертью, другие же лежат в агонии на земле. Некоторые бродят вокруг оглушенные и контуженные, уставившись в оставшиеся парашюты в их руках, будто в них все ещё может быть что-то ценное.

Группа белых униформ просачивается в образовавшееся отверстие. Медики. Я бы узнала эту форму даже во сне. Они суетятся вокруг детей, орудуя своими аптечками.

Сначала я вижу светлую косу на ее спине. Затем, когда она стаскивает с себя пальто, чтобы накрыть вопящего ребенка, я замечаю утиный хвостик ее выбившейся наружу рубашки. У меня та же реакция, что и в день, когда Эффи Бряк назвала ее имя на жатве.

Зову её по имени, пытаясь перекричать толпу. Я уже почти там, уже почти за баррикадой, мне даже кажется, что она слышит меня. Потому что всего на секунду она замечает меня, её губы произносят моё имя.

И в это самое время взрываются остальные парашюты…

Мне так больно, что, кажется, я способна на что-то ужасное. И, меньшее, что я могу сделать, это взорваться:

— Простить говоришь? Его?! А это мне вернет её? Если не ошибаюсь, у него-то вся семья уцелела! Как он вообще смеет сюда звонить?! Как у него наглости хватило решить, что я что-то забыла?! Это может по мнению такого бесчувственного убийцы, как он, прошёл достаточный срок, а лично для меня время давно остановилось! И последние крупинки моих песочных часов выпали когда моя сестры вспыхнула пламенем! Это, в конце концов, мой дом! И мне решать, с кем разговаривать и на чьи телефонные звонки отвечать!..

Пит молчит. Он долго и пристально смотрит на меня. Спокоен, хладнокровен. А потом направляется к выходу.

— Куда ты?

— В свой дом.

***

Смотрю то на часы, то на пекарню. Последний посетитель ушёл уже около часа назад. Питу давно пора закрыть свою лавочку и вернуться домой.

Понимаю, что больше не выдержу ни минуты, и направляюсь к нему.

— Помогу тебе убраться, чтобы ты быстрее закончил. И пойдём домой, — начинаю я с порога.

Пит ничего не отвечает, продолжая подметать рассыпавшуюся за день муку, сахар, яичную скорлупу.

Отскребаю с поверхности рабочего стола прилипшее тесто, тщательно мою его, насухо протираю тряпкой.

Наверное, из-за одолевающих меня мыслей, я чересчур медлительна, потому что неспешно развешивая полотенца сушиться понимаю, что Пит уже всё остальное давно закончил. И пристально смотрит на меня.

— Прости, — охрипшим от молчания голосом прошу я. Не знаю, услышал ли он меня, но повторять не собираюсь: извинения — не мой конёк. — Это наш дом, Пит. Наш с тобой. Я… я сорвалась. Ты не виноват…