Больше их бабушка никогда не видела. Через какое-то время бабушка пришла узнать за детей. Подошла к высокому забору, выглядывала своих, показалось, что пробежала дочь. Позвала "Вера! Вера!". Прибежала другая Вера.
- А ты Веру Самчук знаешь?
- Да, она с братишкой недавно здесь.
- Как она?
- Хорошо, здесь всем хорошо, - успокоила девочка.
- А как вас кормят? Еды хватает?
- Да! - и она стала перечислять, что было на завтрак, что будет на обед. Рассказала, что в школе учатся, - Позвать её?
- Да нет, не надо. Спасибо тебе, Вера.
Забирать детей было некуда. И кормить тоже было нечем: начинался или уже вовсю разошелся голод.
Голодомор.
У папы была привычка: после обеда он сметал крошки со стола в ладонь и высыпал их в рот. У нас в семье было не принято оставлять недоеденный кусочек хлеба, или остатки еды в тарелке. Если еда оставалась в тарелке, значит кто-то заболел. Хотя часто ели из одной общей большой мыски, и уговаривать кушать никого не надо было: в большой семье еды чаще не хватало. "Вергин, вергин" - говорил папа, когда ели из общей мыски. Я в детстве не знал, что это означает на немецком. Но ложками надо было работать быстро, едоков за столом всегда было много, никто никого не ждал: "вергин, вергин". ("Вергин" - немного искажённое по произношению слово по-немецки "WЭrg ein", "вюрг айн", можно перевести как "глотай", или "давись", т.е. "давись, но глотай".)
Голодные года навсегда оставили в памяти уважительное отношение к еде. Старшие мои брат и сёстры пережили голодные послевоенные годы. Мы, младшая уральская тройка голода не знали, но от родителей, от всей семьи это отношение к еде перешло и к нам. Это и чувство меры: еды надо брать столько, сколько съешь, не больше.
Папе даже "повезло", он самый голод 30-ых был в ссылке, на севере, где голода не было. Мама немного рассказывала о голоде. Умерших было много. Сосед-старик умер на меже. Как-то раз в дом заскочил голодный мужчина, попросил: "Дайте хоть что-нибудь съесть, хоть соли с водой". Мама рассказывала, люди говорили, что женщина (называла имя) съела своих умерших детей. Но правда это, или наговорили на неё, она сама не знала, даже не очень верила в это. Но такие ужасы в то голодное время были повсеместными. Тяжело было пережить зиму. Когда весной пошла зелень, стало легче: варили суп из крапивы, из лебеды. Всю крапиву в округе оборвали. Мама говорила, что нельзя варить суп из щирицы (научное название амарант): трава с крепким "мясистым" стеблем и широкими листьями, хорошо шла всем животным, а людям от неё было плохо.
У мамы были царские монеты - серебро (9-10 монет). Мама продала их в торгсин, купила буханку хлеба для Роберта и отрубей - ими и жили до весны. Летом дождались картошки.
Весной 34 года к ним в село приехал председатель одного колхоза из Херсонской области: агитировал людей переезжать к ним в колхоз работать. Земли много, работы много, а людей мало. Херсонская область - хлебный край, сытный. Мама подошла к нему спросила:
- А меня одну с маленьким ребёнком возьмёте?
Он посмотрел на её работящие руки, крепкую фигуру (в то время декретных отпусков не было, и после рождения детей молодые мамы быстро выходили на работу):
- А чего ж не взять, поехали.
Председатель агитировал семейных, ему нужны были работники-мужики, а половина семей поехали без мужей. Мамина судьба не была исключительной. Многие женщины остались без мужей.
Так мама приняла решение переехать с другими односельчанами в Херсонскую область: В следующем году мама переехала в Архангельскую область к мужу. От колхоза ей выдали 10 рублей (её заработок) на дорогу, председатель был хорошим мужиком. Ещё она продала папины сапоги. Вот на эти деньги они вдвоём с Робертом и поехали.
Холмогоры.
Папа работал в посёлке Копачёво в районе села Холмогоры, в местах, откуда родом Ломоносов. Первые мамины впечатления: белые ночи. Мама привыкла, что работают, пока светло. А тут работаешь-работаешь, а день не кончается. Ещё люди не закрывали двери на замок: поставили к двери хворостину - значит, дома никого нет, нет хворостины - дома кто-то есть. Люди честные, и приезжим доверяли тоже. Вначале мама сильно болела цингой, не хватало витаминов. Ноги скрутило так, что она не могла ходить, передвигалась она с помощью табуретки: переставляла её и затем волоком передвигалась за табуреткой. От цинги вылечилась клюквой. Родители снимали комнату или угол у местных жителей.
В Холмогорах родилась дочь Женя. Наверное, роды прошли как-то неудачно, у неё долго не заживал "родничок". Но самое страшное, она с первых минут рождения начала кричать и кричала не переставая. Устанет, голос совсем осипнет, замолчит на пару минут и опять кричит. Такое впечатление, что она и не спала вовсе, всё время кричала. Перерывы в крике только на еду. Прошёл месяц, и хозяева попросили съехать. Врачей практически не было, куда-то её везти, кому-то показывать - а куда? Кому? Тогда жили и обходились без врачей. Мама рассказывала, как у неё сильно заболели зубы, и боль не проходила. Один мужик вызвался помочь. Он накинул на голову мокрую достаточно толстую тряпку (рядно), катал из чего-то шарики и сжигал на тряпке в области зубов. У мамы получался очень длинный рассказ, как и сам процесс у этого мужика, она пересказывала свои впечатления. Но чтобы мне пересказать его в полном объёме, надо самому испытать всё это. Сейчас я его вспомнил лишь для иллюстрации, как совсем обходились без врачей. Мужик как бы "шаманил", согнал с мамы сто потов, а цель была простая: убить нерв. Что ему и удалось, и о чём мама, наверное, не догадывалась.
Никому из хозяев такие постояльцы с орущей дочерью были не нужны, выдержать это было невозможно. Женя родилась в сентябре, и к середине зимы в посёлке не осталось ни одного дома, где бы они уже не жили (как то мама с папой подсчитали: они сменили 22 квартиры). Где-то в феврале (это я сам подсчитал, по маминым словам Жене было месяцев пять) родители решили перебраться на другую сторону Двины (Северной Двины). На реке ещё стоял крепкий лёд, но была оттепель, лёд подтаивал. Папа достал лошадь с санями, погрузили свой небольшой скарб и они всей семьёй поехали. У противоположного берега лёд затрещал, и сани начали проваливаться. Лошадь испугалась, папа не растерялся и стал хлестать её кнутом. Лошадь рванула, и они выехали благополучно на берег. Перебрались, чудом остались живы. А Женя замолчала: то ли от пережитого неосознанного потрясения (испуга), то ли от почувствованного ею страха родителей (и коня), то ли потому, что на другом берегу место было лучше, более подходящее для малышки. Возможно, левый берег Северной Двины в районе Копачёво ей не подходил по каким-то геофизическим параметрам.
В 35-37 годах, во время массовых репрессий в СССР, многих мужчин-немцев расстреляли (у знакомых наших родителей Веснеры, Дрегеры, Миллеры и другие). Так что папе, возможно, даже повезло со ссылкой, могло быть и хуже. Немецкие семьи из Курмани в конце тридцатых годов (то ли в 39 перед войной в Польше, то ли в 40 перед самой Великой Отечественной войной) переселили в Казахстан, под Караганду. Семьи дяди Вилли, тёти Оли, а также семья, в которой была мамина сестра Лена, оказались там. С тётей Олей поддерживали переписку.
Качкаровка.
После ссылки вернулись в Херсонскую область в село Качкаровка. Сейчас это на берегу Каховского водохранилища, но в тридцатых годах его ещё не было. В Париже есть музей всемирных эталонов: в нём хранится эталон чёрнозёма из степей Херсонщины. Я точно не помню, но мама говорила (в 90-ые годы), что три года ссылки папе дали, но по подсчетам получается все пять лет 33-37года, добавили после его побега. К ним переехала бабушка Магдалена. Меня в детстве интересовало, как бабушка узнала, что они вернулись с севера, ведь у бабушки не было ни постоянного места жительства, ни адреса, куда можно было бы написать. Мама на мои расспросы ничего не рассказывала.
