Во время первой мировой войны деда призвали в армию. Воевать он не воевал, но окопы рыл. Однажды на этих работах возле него работал какой-то неумелый мужик (если не предположить худшего): он умудрился сзади деда так ударить лопатой, что отсёк не только часть обувки, но и часть пятки. Рана вроде и не серьёзная, но неприятная. Его отправили на какой-то пункт обработки, санитар долго не подходил. А когда пришёл, то прямо железной щёткой собирался чистить рану. Он только прикоснулся этой щёткой к ране, так дед от боли тут же огрел его здоровой ногой так, что тот отлетел на пару метров. Кто лечил деда дальше, он не рассказал.
Маленькая дочь Лена потянулась к кружке с молоком, стоявшей на плите. Кружку она достала, но роста не хватило, чтобы её взять. Она потащила кружку к краю, кружка опрокинулась, и горячее молоко обожгло руку. На коже вскочили волдыри, кожа слезла. "Лечили" её дома сами, без врачей. Ручку всячески берегли, она ходила с перевязью из платка, накладывали какие-то повязки. Дед особо не вникал в лечение, но потом решил глянуть, как заживает ручка. Из-за того, что рука всё время была на перевязи, в согнутом положении кожа так и наросла на месте раны на локте в согнутом состоянии. То есть руку Лена не могла разогнуть: если так оставить, то рука на всю жизнь останется нерабочей. Врачей не было, а с рукой надо было что-то делать. Дед взял Лену, зажал маленькое тельце между ног, руками взял ручку девочки и со всей своей силой рванул. Ребёнок заорал, бабушка закричала на деда, а дед молча вышел, чтобы не слышать крика обеих. У тёти Лены на всю жизнь остался шрам на руке, но рука была рабочей, полноценной.
У мамы все детство прошло в работе, с ранней весны начинались полевые работы и продолжались до поздней осени. Дом был достаточно большим с печкой, с лежанкой, но, как я понял, без сеней - дверь из комнаты выходила прямо на улицу. Туалет на улице. На старших детей была куплена одна пара обуви, зимой в туалет ходили по очереди. Если зимой детям хотелось покататься на улице - так тоже по очереди, или просто без обуви. Точнее, не без обуви, а в самодельной обуви пантуфли (немецкие Pantoffel). Дед сам делал: к выстроганной деревянной колодке прибивал носок из кожи. (Сейчас такая обувь известна под венгерским названием сабо.) Зимой дети умудрялись из пантуфлей (реально, шлёпанцы) делать коньки: к подошве посередине прибивали проволоку (проблема была достать проволоку) и катались на замёрзшем пруду. Образование: в церковно-приходскую школу мама ходила три зимы. То есть, занятия начинались не в сентябре, как сейчас, а гораздо позже, когда в поле заканчивались работы. В морозы и в большие снегопады занятий не было. Да и о церкви мама ни разу не рассказывала, возможно, и церкви в Радычах не было. Почему мама говорила о церковно-приходской школе? Может, это было более понятно нам и другим, может, просто слышала рассказы, как тот же Тарас Шевченко учился у дьяка в церкви. Все три года (зимы) в школе учили читать по библии, букваря дома не было. После трех зим отец сказал "Об'яву на стовп╕ прочита╓ш ╕ досить. Робити треба". Правда, сыновья учились больше. Была ещё одна попытка продолжения образования в более старшем возрасте: в городке (Новоград-Волынский) маму пристроили учиться у портного, но фактически мама выполняла функции служанки. 9 месяцев она была в семье портного. Само обучение состояло в том, что мама смотрела, как работает портной, никаких разъяснений, рассказов о крое, о шитье не было: учись сам, смотри, как работает мастер, и запоминай. То ли у мамы не хватало простого образования, то ли в очередной раз всё оборвалось из-за отсутствия денег или необходимости работать.
К концу 20-ых годов Самчуки уже крепко стояли на земле, большой дом отстроен, хозяйство вели хорошо, в семье был достаток. Есть одна фотография вся семья Самчуков конца 20-ых годов. Дед, бабушка, дети Ольга, Фёдор, Иван, Елена, Вера, Валентин. Наша мама родилась в 1911 году, ей 16-17 лет, Валентин 24 года рождения, ему 4-5 лет.
Свадьба.
Маме исполнилось восемнадцать лет. Она была чуть ли не основным, по крайней мере, первым работником в семье, крепкая, плотно сбитая большеглазая (бульката) девушка с длинной косой и крепкими ногами. Видимо, дед Мыкыта считал маму не очень красивой, женихов особо не ждал, а замуж пора выдавать. Как-то раз к ним пришёл местный парубок и заговорил о тёлке, о том, чтобы купить и породниться. Дед с трудом сообразил, что речь идёт о дочери. Ему не понравилось, что дочь сравнили с тёлкой, надо было жениху-украинцу не надеяться на самого себя, а прислать сватов. Может, сватам надо было "могарыч" ставить, а парень был не так богат. В результате дед ему отказал, мол, дочь ещё молодая, мы не хотим с ней расставаться, пусть ещё дома поживёт.
К этому времени папа отслужил в Красной армии (медкомиссии тогда, наверное, были попроще - его признали годным к службе). Успел отделиться от семьи, обзавёлся земельным наделом, построил небольшой домик-времянку, вёл свое хозяйство. Гулял в холостяцкой компании (даже остались фотографии друзей и девчат): выпивки, карты, девчата. Наши родители встретились в оркестре при молитвенном доме, в нём не только слушали проповеди, но встречались, общались, устраивали посиделки, концерты к праздникам, разучивали мелодии. Папа тоже участвовал в концертах (во время войны в Германии он играл на трубе, потом трубу поменял на скрипку, тоже на ней играл), и приметил молодую девушку. Подруг у мамы не было (жили они на хуторе, может, не было по соседству девчат), ничего о них она не вспоминала (в отличие от папы). В основном у неё был дом, работа, работа в поле. Из школы её дед забрал рано, юность, не успев начаться, закончилась в восемнадцать лет. И тут посватался наш папа Адам: уже крепко стоявший на своих ногах, со своим небольшим хозяйством, работящий, отслужил в армии, достаточно красив. Решал дед Никита, хотя у мамы спросил, что она думает об Адаме. "Если я вам дома надоела, если я на кусок хлеба не заработала..." - слёзы, наверное, готовы были брызнуть из глаз. Тогда дед, что с его стороны было необычно и неожиданно, стал чуть не ласковым, обнял дочь: "Ну что ты, что ты, доченька. Если ты не хочешь, мы тебя не заставляем, живи дома". Но решал всё-таки дед Никита, своего возлюбленного у мамы не было. В старину судьбу детей в основном решали родители. Свадьбу отгуляли в феврале 1930. Дед Никита, наверное, каким-то крестьянским чутьём предчувствовал надвигающиеся тревоги для всего крестьянского мира. Хотя, может всё проще: дед хотел дать работящей дочери базу для самостоятельной жизни. Он дал, как я понимаю, неплохое приданное: корову, молодого коня, домашняя утварь. Брак зарегистрировали, венчались в церкви. В какой церкви - я не знаю, у немцев могла быть своя церковь (кирха), но, возможно, в православной церкви. Ни в Радычах (село мамы) ни в Курмани, где стали жить мама с папой, не было церкви (кирхи), и венчались в другом селе. И тут вышел казус. Мама, оказывается, была некрещеной (дед таки верил в бога по-своему, или не верил). Для венчания маме надо было креститься. Но в самый последний момент маме стало страшно, и она наотрез отказалась принимать обряд крещения, такой каприз невесты. Крестился вместо неё папа, второй раз в жизни. Как их согласились обвенчать, не знаю, по крайней мере, ни о каких дополнительных деньгах речи не было, может быть, священник просто махнул на всё рукой. А может в кирхе к этому проще относились. На свадебной фотографии два маминых брата: уже сложившийся мужчина Фёдор (а ведь ему самое большее восемнадцать лет) и Иван, практически ещё подросток (от силы пятнадцать-шестнадцать лет), но выглядит взрослее. Ване поручили перевезти приданное молодожёнам (наверное, уже после свадьбы): на телегу погрузили кровать, перину, швейную машину, прочие мелочи. И ещё гнал тёлку. По дороге его арестовали (деревцо сломал или ветку выломал тёлку гнать). Пришлось молодому мужу его вызволять, как-то договорился или объяснил.
