Поздним вечером к борту подошел небольшой двухвесельный ялик.
- Кто? - крикнул зычным радостным голосом подвахтенный.
Из лодки раздался хрипловатый голос:
- Это ты, Кожемякин? Позови капитана. Я - Копкевич...
Через минуту он стоял перед Шмидтом, бывший первый помощник, какой-то потускневший и тощий, в полинялой форменной фуражке без нашивок, еще более хмурый, чем его привыкли видеть раньше, давно небритый.
- Знаю, Август Оттович, что утром вы отсюда уходите. Знаю, что команда меня презирает. Знаю тоже, что в трудный момент, - он перевел дыхание, глотнув слюну, - я бросил вас, словно трусливый заяц, изменил своему делу и долгу. Наказания за то не боюсь и пощады никакой не прошу. Боюсь другого: остаться на старости лет без родины, без своего народа.
Неожиданно этот суровый неулыбчивый человек всхлипнул и отвернулся, но уже через несколько мгновений, когда он снова повернул лицо к Шмидту, в глазах его не было слез и даже голос не дрожал:
- Я покорнейше прошу вас, Август Оттович, взять меня с вами во Владивосток. Поймите, лучше любое наказание там, здесь ведь я все равно, непременно умру. И Грюнфильд тоже умрет, хотя, кажется, устраивается он тут не так уж плохо. Я звал его с собой, но он не согласился... Возьмите меня в качестве столь нежелательного для вас пассажира. Очень прошу вас, именем вашей матери заклинаю!
Он постоял мгновение-другое неподвижно, а потом вдруг неловко опустился на колени:
- Бога ради, возьмите...
Шмидт пожал плечами, сказал сухо:
- Плывите, конечно, чего уж там на колени становиться-то. Боцман укажет вам место в кубрике. Отдельной каюты предоставить, к сожалению, не могу.
- Спасибо, Август Оттович! - тихо сказал Копкевич, хватая руку Шмидта дрожащими пальцами. - Спасибо огромное. Я, признаться, так боялся...
И он, ссутуля широкие плечи, пошел по палубе, все более и более окутываясь густой и липкой темнотой, пошел искать боцмана. Но неожиданно, остановившись на мгновение, быстрыми шагами вернулся к Шмидту:
- Простите, бога ради, Август Оттович, совсем позабыл: тут вот вам письмецо какое-то.
Письмо
Шмидт взял в руки серый, пахнущий незнакомыми крепкими и терпкими духами конверт с чувством некоторого удивления. Откуда, почему, зачем? Распечатав, по старой привычке взглянул первым делом на подпись - "Виктория". Письмо было длинным, написанным на нескольких листах размашистым красивым почерком. Позже, в каюте, он прочитал его раз, другой. И странное чувство осталось в его душе...
"Мой дорогой, уважаемый господин Шмидт! - писала его неожиданная корреспондентка. - Я даже не знаю толком, для чего, в сущности, я адресую вам эти корявые и, скорее всего, совершенно ненужные вам строки. Честно говоря, я бы и вовсе не написала их, если бы любезный г-н Копкевич не поделился со мной мыслью о своем возвращении на родину. Почему-то - я и сама не пойму, почему именно, я попросила его подождать часок, чтобы иметь возможность написать вам эти слова. Сама не понимаю, зачем только берусь за перо! Я ведь до сих пор помню тот ледяной взгляд с примесью откровенного и ничем не замаскированного презрения, которым Вы столь любезно одарили меня на прощание! Кроме него, взгляда этого, нас с Вами, кажется, ничего не связывало и связывать уже не будет. Написал слово "ничто" и вспомнила - а ведь есть нечто, что связывало нас и чему я в значительной степени обязана Вашему презрению. Это "нечто" - мой отец, хорошо знакомый Вам А. Лаврентьев.
Теперь, когда мне уже все равно, как повернется моя дальнейшая жизнь, которую я, несмотря на свою относительную молодость, считаю прожитой, мне нечего скрывать от Вас, мой суровый, добровольный судья! И я не скрою: как всякий преступник, хочу заслужить Вашу снисходительность той чистой правдой, которую намерена поведать в этом письме. Итак, начну по порядку...
Мой отец - вовсе не такой уж богатый русский промышленник и финансист. Вернее, вовсе даже не промышленник и финансист. Он - самый обыкновенный кадровый русский офицер. Сюда, в Чифу, был направлен под чужой фамилией с одной-единственной целью: принять по возможности все меры для скорейшего возвращения вашего парохода с покаянием во Владивосток. И он сделал для этого почти все, что было в человеческих силах! Он с помощью местных властей морил вас голодом, он ограбил вас, забрав под предлогом закупки картофеля ваши последние медные деньги. Сейчас я понимаю: он взял меня с собой только с одной целью - устроиться как можно "легальнее", заслужить в ваших глазах и глазах всех окружающих порядочных людей как можно больше доверия. Сначала мне его миссия казалась даже благородной - вернуть судно домой, в Россию. Я не сразу поняла его подлинное отношение к вам. А когда поняла, пришла в неописуемый ужас, мне стало по-настоящему страшно от всей его подлости и грязи... Произошло это в тот день, когда отец нанимал китайцев, которые должны были поджечь пароход. Я случайно подслушала их разговор и, когда китайцы вышли, зашла к отцу в кабинет. Он назвал меня взбалмошной дурой, институткой и еще какими-то словами, которые приводить здесь вовсе без надобности. А потом ударил меня! В этот же вечер он договорился с кем-то по телефону, что русским разрешают съезд на берег, и он постарается задержать их здесь как можно больше ваших людей. Я не помню, как именно реагировала на эту новость. Кажется, я хотела бежать, чтобы предупредить обо всем. Он снова ударил меня несколько раз по лицу и посадил в своем кабинете под замок. А утром следующего дня из его слов я узнала: поджог не состоялся, нам надо срочно уезжать - он боялся мести. Я плакала и упрекала его, а он торопливо укладывал чемоданы, швыряя в них свои костюмы и мои платья вперемешку, подтяжки и какие-то бумаги... Именно в этот момент к нам и приехал комендант порта, с которым мы уже давно были довольно коротко знакомы. Я замечала, что это чудище неравнодушно ко мне, но радости это мне не доставляло вовсе. А комендант, бывая у нас, постоянно норовил взять меня за руку, вздыхал и при этом плел, плел разную чепуху...
В тот день, словно вообще не замечая происходящего в нашем доме, он попросил меня выйти на минуту с ним в другую комнату и тут... словом, он сделал мне предложение. Несмотря на весь ужас нашего бытия, мне хотелось рассмеяться ему в глаза, но... я подумала и дала согласие стать его женой! Наверное, за это Вы будете презирать меня еще больше, но поверьте, я не видела никакого другого выхода. Я понимала, что дело отца проиграно, и что между мной и им все и навсегда кончено. В тот китаец... что ж, он обеспечит мне безбедную жизнь. Но каждый раз, ложась с ним в постель, я испытываю чувство омерзения. Сначала думала, все пройдет. Но только не проходит и меня по-прежнему тошнит, едва он прикасается ко мне... Вам никогда не понять, что такие ночи для меня равносильны пытке!
Но что Вам до меня? Все, что Вы хотели мне сказать, уже сказано жестоко, коротко, но предельно ясно и справедливо. И я признательна вам за это.
Кстати: тут арестовали какого-то бедного китайца за то, что он возил вам на судно овощи без разрешения властей. Теперь ему грозит суд...
Скоро вы уйдете из Чифу, и я больше не буду видеть на рейде знакомого силуэта вашего парохода. Хочу просто, чтобы Вы се ж знали: я желаю Вам счастливого пути! От всей души, от всего моего истерзанного сердца - счастливого пути, радостной встречи с Россией! Передайте, если Вас не затруднит, ей, России, хотя бы самую малость - мой привет и мое перед ней покаяние..."
***
17 ноября 1922 года в 22 часа 40 минут по местному времени на рейд Владивостока прибыл пароход Российского добровольного флота "Ставрополь". Он отдал якоря по соседству с "Кишиневом", прибывшим сюда на несколько часов раньше.
В 23 часа 10 минут к борту "Ставрополя" подошел катер, с которого поднялся на борт высокий человек в старой, поношенной тужурке из кожи, перехваченной широким солдатским ремнем.
