Он встал и с чувством пожал кочегару руку:

- Не знал, что вы с "Цесаревича". Примите по этому поводу мои искренние поздравления и восхищение.

Стороженко, всего минуту назад столь агрессивно нападавший на своего коллегу, хлопнул теперь его по плечу:

- Вот так дело! Я ведь знал, что ты с "Цесаревича". А что такой герой, извини, Тимофей, не думал. Ну-ка, друг, закури!

И он сунул в руки кочегару огромную фанерную табакерку.

Вдохновленный общим признанием, Шимко вдруг раскрыл сундучок и достал с самого дна бережно сложенную вчетверо газету.

- Вот, - торжествующе сказал он. - В этой самой газете про нас написано!

Михаил Иванович нацепил на нос очки.

- Да ведь тут, паете, ничего не понять нельзя. Не по-нашему написано.

Шмидт взял газету в руки:

- Это "Эль Джорно", неаполитанская газета за 20 декабря 1908 года.

Он читал вслух, запинаясь и останавливаясь, а потом переводил.

- Писательница Матильда Серао рассказывает тут обо всем... Сначала о землетрясении пишет. А потом... пишет, - что "появились неведомые люди, в глазах их светилось сострадание и сочувствие. Эти люди пришли с моря... Они были моряками: офицерами и простыми матросами, сынами иного народа, детьми иной земли. И они были первыми, кто пришел на помощь страдающей Мессине. Спасая заживо погребенных, эти люди так боялись причинить им боль, что разбирали камни не кирками, а руками, сдирая с них кожу, обагряя камни своей кровью..."

Довольно скоро о моретрясении забыли, начали говорить о другом, и Шмидт по пути к себе постучал в капитанскую каюту.

- Не спите, Генрих Иванович?

- Нет, заходите, ради всего святого.

С минуту посидели молча. Потом капитан встал, вынул из настенного шкафчика бутылку "Мадеры", разлил по рюмкам:

- Давайте за то, что мы здесь уже пережили. Если бы толчки оказались посильней - беда нам с погашенными топками. Ну, с богом!

Выпив, снова молчали.

- Так вы завтра на берег едете? - поинтересовался Шмидт на прощание.

- Решил съездить, Август Оттович, коли уж вы на судне остаетесь. Побудьте, батенька, сами за старшего. А в следующий раз - ваш черед, я останусь.

Шмидт молча кивнул и, натянув на самые глаза потрепанную фуражку, ступил на порог.

На берегу

Едва только моряки "Ставрополя" сошли на берег, навстречу им быстрыми шагами направился человек в белом безрукавом костюме и тропическом пробковом шлеме.

- Смотрите, Генрих Иванович, - Копкевич тихо тронул капитана за рукав, - никак сам Лаврентьев нас встречать изволит?

Человек, подойдя поближе, и вправду оказался Лаврентьевым. Сердечно раскланявшись со всеми и осведомившись о здоровье, он скороговоркой доложил Грюнфильду:

- Деньги на овощи переданы посреднику, все будет в полном порядке. Узнав о том, что вам разрешен выход в город, я решил предложить вам свои услуги в качестве гида. Матросы могут идти в гостиницу, места я заказал. А вас, господа, приглашаю совершить небольшую прогулку по городу. Я уже кое-что узнал здесь, и вполне могу поделиться этими знаниями с вами. Чифу - совсем крохотный, и вы быстро его запомните. А вечером нас ждет к себе наш общий друг Цзян. Вы ведь не пробовали еще настоящего китайского обеда? Нет? О, тогда все складывается как нельзя более великолепно. Но... - он окинул присутствующих быстрым взглядом. - Но почему вас так мало, господа? А где господин Шмидт? Или остальные приедут вторым рейсом?

- Остальных вместе с Августом Оттовичем мы оставили для охраны судна, - пояснил Грюнфильд. - На всякий, как говорится, случай...

- О, господа, ведь это совершенно излишняя предосторожность! - воскликнул, даже переменившись от огорчения в лице, Лаврентьев. - Давайте пошлем за ними катер. Поверьте совести: китайские морские пираты - это всего лишь выдумка богатых на фантазии моряков! Я очень советую привезти на берег хотя бы еще десяток матросов, мы ведь можем из-за пустых подозрений и ненужных предосторожностей лишить их прекрасного отдыха. А силы людей - вещь очень и очень ценная. Я... - Лаврентьев суетился, не договаривал предложения до конца и почему-то умоляюще смотрел в глаза капитану. - Я думаю, что морякам надо съехать на берег, - закончил он тихо.

На помощь заколебавшемуся было Грюнфильду, довольно бесцеремонно перебив не в меру словоохотливого соотечественника, пришел Копкевич.

- Это не вы наших матросов лишаете удовольствия, - безапелляционно заявил он, - это мы их лишаем, Алексей Алексеевич. И мы делаем это данной нам властью без каких-либо угрызений совести. Так что всякие разговоры на подобную тему считаю излишними.

Грюнфильд сконфуженно и как-то виновато улыбнулся:

- Вы уж не сердитесь, Алексей Алексеевич. Мой помощник - человек прямолинейный.

Лаврентьев было нахмурил сердито брови, но сдержался - вновь на лице его появилась вежливая улыбка, хотя гладко выбритые щеки и покрылись красными пятнами.

- Вы совершенно правы, господа, - сказал он. - А я напротив: сунулся явно не в свое дело, за что и получил вполне заслуженный щелчок по носу. Но, честное слово, я не сержусь за него на господина Копкевича!

И он повел их по узкой улочке к центральной части города, мимо возвышающегося среди безалаберных некрасивых построек довольного стройного двухэтажного особняка.

- Комендатура, что ли? - спросил Грюнфильд, но тотчас осекся и конфузливо замолчал, углядев сидящих прямо на подоконниках размалеванных полуодетых девиц с кислыми минами на лицах. Они с явным интересом и нескрываемой надеждой смотрели на приближающихся русских.

- О, - засмеялся Лаврентьев, - вы, милостивый государь, почти угадали! Это, конечно, комендатура, но несколько иного рода. Я бы сказал, комендатура нравов... Здесь, действительно, как и положено, отмечаются все прибывающие в порт матросы. Сейчас у девушек - отдых: жара, как видите, несусветная. А вот к вечеру, как только матросики налижутся по кабакам, так и повалят сюда, словно мухи на мед. Манящий свет красного фонаря, знаете ли, со всех концов городка заметен. Но пока - сами понимаете...

Грюнфильду ничего не оставалось, как только удовлетворенно кивнуть головой. И, желая сменить тему разговора, он указал на выходящего из дверей тощего как спичка пошатывающегося китайца.

- Кстати, о кабаках, господин Лаврентьев, - сказал он. - Может быть, мы заглянем туда, откуда только что вышел сей красавец? Пить очень уж хочется. По бокалу холодного шампанского, полагаю, нам нисколько не может помешать, а?

И снова Лаврентьев улыбнулся:

- Я вновь вынужден вас разочаровать, господин капитан. Это не чайхана, а курильня, в которой туземцы курят опий. Вы, разумеется, об этом наслышаны. Но, честно говоря, я бы советовал вам заглянуть сюда хотя бы на минуту...

Моряки прошли под мрачными сводами длинного коридора в довольно просторную невысокую комнату, битком набитую лежащими прямо на полу людьми, в основном мужчинами. Все они были страшно худы, с высохшими и сморщенными, как смятый пергамент, лицами. Трудно было определить их возраст - все они, казалось, приближались годам к семидесяти. Несколько женщин, оказавшихся в этом вертепе, возлежали в самых неприличных позах, от чего казались еще более омерзительными, чем представители "сильной" половины человечества.

- Почему здесь одни только старики? - поинтересовался вполголоса капитан. - Почему, Алексей Алексеевич?

Он старался вдыхать струившийся по комнате сладковатый дым, выдыхаемый курильщиками.

- Ну почему же? - несколько принужденно рассмеялся Лаврентьев. - Я бы лично рекомендовал вам, господа, причаститься. Говорят, ни с чем не сравнимое удовольствие. Приказать?

- Опиум уничтожает возрастные признаки человека, - словно не слыша последних слов Лаврентьева, хмуро вступил Копкевич. - Опиум столь сильно влияет на организм курильщика, что тот очень скоро теряет всякий аппетит, и начинается практически его медленная смерть от истощения. Многие из тех, кого вы видите, еще не достигли и тридцатилетнего возраста, но они ничем не отличаются от стариков... С каждым днем они курят все чаще и больше, грудь их впадает, и в конце концов они умирают от отравления.