Скромно выслушав благодарность капитана и положив в карман деньги, гость достал блокнот и вырвал из него листок бумаги.

- Позвольте написать расписку, - сказал он. Но Грюнфильд остановил его.

- К чему эти условности, Алексей Алексеевич? - вздохнул он. - Наша с вами дружба стоит намного дороже всех этих юаней и долларов, и я не допускаю даже мысли, что вы можете употребить их без пользы для нас. Да и, кроме всего прочего, что мы сможем сделать и в худшем случае с вашей распиской? Ровным счетом ничего. Само небо послало вас нам, дорогой Алексей Алексеевич!

Лаврентьев молча наклонил седую голову, как наклоняет ее человек, принимающий давно заслуженную им благодарность...

После его отъезда ликование на судне приняло поистине всеобщий размах. По поручению Копкевича боцман составил список желающих съехать завтра на берег. Оказалось: желают все до единого!

- Придется все-таки человек шесть-семь оставить, - сказал капитан Шмидту. - Для порядка, конечно, для проформы, никак не более. Вы сами-то, Август Оттович, поедете?

- Как вы, не знаю, - неторопливо ответил второй помощник. - А я, Генрих Иванович, не поеду.

- Почему же, дорогой мой? - изумился от всего сердца Грюнфильд. - Столько времени без суши и не поедете. Я - капитан, мне положено остаться на борту. А вы бы могли немножко развлечься.

- Нет, Генрих Иванович, - упрямо тряхнул головой Шмидт, - и не уговаривайте, не поеду. Уж больно, доложу я вам, не понравился мне разговор с этим самым Цзяном. С чего это он нам такую честь оказывает? Откуда любовь такая?

- Право же, Август Оттович, - досадливо поморщился капитан, - вы с Копкевичем во всех и всюду видите нечто подозрительное! Просто-напросто водка развязала китайцу язык, и он решил как-то нас облагодетельствовать. Ежели вы твердо решили не съезжать на берег, то тогда оставайтесь за старшего, а я с удовольствием проведу вечер в клубе моряков.

- Хорошо, - кивнул согласно Шмидт. - Только я попрошу оставить на борту не менее дюжины матросов.

Грюнфильд удивленно посмотрел на него:

- Уверяю вас, Август Оттович, что подобная мера предосторожности совершенно излишняя. Впрочем, береженого бог бережет. Будь по-вашему...

Тревожная ночь

Ночь с субботы на воскресенье выдалась на редкость тихой и очаровательной. Абсолютный штиль успокоил море, сделав его ласковым и приветливым. Угомонились на берегу голосистые, шумливые китайцы, прижались к причалам яркие джонки.

Многие матросы приспособились на своих сундучках писать письма родным и близким в Россию, которые надеялись завтра в городе сдать на почту. Первое в жизни письмо написал домой, в Одессу, печатными буквами кочегар Кожемякин: от нечего делать кто-то выучил его читать и писать. Целярицкий устроил для матросов нечто вроде историко-географического кружка, а Шмидт в свободное время занимался с ними корабельной теорией.

Запечатал в серый конверт свое послание во Владивосток и Иван Москаленко. Откинул назад голову, и невольно задумался. Вспомнился вдруг с поражающей отчетливостью Приморский бульвар, вспомнилась красивая девушка Ксюша, которой он говорит"До завтра!". И она отвечает ему: "До завтра, Вань!.." Как же давно все это было, четыре с лишним месяца назад! Он долго еще колебался, а потом все-таки решился: выпросил у радиотелеграфиста листок красивой глянцевитой бумаги. Тот удивленно уставил глаза на боцмана:

- У тебя же, кроме матери, писать больше некому.

- Да так, - смутился Москаленко, - есть еще одно дело. Человеку одному, понимаешь, черкнуть хочу...

Боцман смущенно закашлялся и поспешно вышел из радиорубки: любопытный какой радист этот!

Закрыв огромной ладонью листок от глаз любопытных, он надписал на конверте адрес:

"Во Владивосток

в лавкуФрола Прокопыча Берендеева

его дочери Ксане в собственные руки".

И вдруг чернильница, стоявшая на крышке матросского сундучка, подпрыгнула, перевернулась в воздухе и покатилась вниз, щедро заливая фиолетовым своим содержимым и только что надписанный конверт, и почти новую белую холщовую робу автора несостоявшегося письма. Все в кубрике мгновенно вскочили на ноги: корпус судна дрожал, словно его лихорадило, и кренился поочередно на оба борта. "Штиль ведь на море, - мелькнуло в голове боцмана, - что за диво такое!"

Но особенно раздумывать было некогда: на палубе раздались тревожные голоса, все, словно горох из прорванного мешка, враз выбежали наверх. Еще пять минут назад совершенно спокойная вода за бортом кипела словно в котле. На горизонте, недавно темном, мерцала тревожным заревом какая-то светлая полоска, все время меняющаяся в размерах.

На ходу застегивая китель, на мостик взбежал капитан:

- Всем по местам!

Обратился к Копкевичу:

- Не везет нам, да и только. Кажется, моретрясение. С рейда нам не уйти - машины застопорены, топки погашены. Якоря, полагаю, поднимать не следует, иначе может выбросить на берег. Будем надеяться, что, на наше с вами счастье, новых толчков не последует.

Но еще два, правда, не таких сильных, толчка морякам все-таки пришлось пережить. Сдерживаемое якорными цепями судно, то проваливалось по самые верхушки мачт между исполинскими волнами, то вздымалось на их гребнях словно щепка. Но мало-помалу море успокоилось, таинственная полоска на горизонте погасла.Грюнфильд, облегченно вздохнув, сразу же ушел к себе в каюту, а Шмидт, видя явственный испуг на многих лицах, спустился в кубрик к матросам - рассказать об этом удивительном природном явлении.

Но, едва только он начал говорить о землетрясениях и моретрясениях, у него вдруг объявился "содокладчик" в лице конопатого кочегара второго класса Тимофея Шимко.

- Это что! - пренебрежительно воскликнул он, подняв маленькие круглые глаза к потолку. - Я лично и не такое диво дивное видел, братишки. Сегодня так, пустяки, и бояться было нечего.

- Ишь ты, храбрец какой выискался! - раздался иронический голос. - Тебе там, окромя твоего антрацита, ничего просто не видно. Ты и море-то, надо понимать, нечасто видишь!

Кочегар обиженно шмыгнул носом:

- И вовсе не в энтом дело, - ответил он деловито. - А вот только в восьмом году служил я действительную на крейсере "Цесаревич" нашего Российского военного флота. Мы тогда в самый раз в Италию ходили. И там, в Мессинском проливе, такое же вот безобразие и приключилось. Так город ихний, Мессина называется, за минуту развалило! Наша эскадра, значит, в полном своем составе - линкор "Слава", мы да еще крейсера "Богатырь" и "Адмирал Макаров" - туды сразу. Сам я людей откапывал из земли. Потянешь за ногу, ан глядь - а нога-то того...

- Чего "того"?

- Того самого. Без человека-то нога! Сама по себе нога-то...

Глаза у кочегара округлились еще больше:

- Денно и нощно работали, братишки. Вот те крест, не вру. Много людей откопали, и живых тоже много. Но мертвых больше. Раз во сто покойников больше было, чем живых.

- Заливает, - решительно вмешался в разговор кочегар Стороженко. -Я его, братцы, хорошо знаю. Он любит поперед себя иногда тюльку прогнать! Нашли, право слово, кого слушать-то! Пущай уж лучше Август Оттович нам все по правде расскажет.

Но Шмидт и сам с нескрываемым интересом слушал сумбурный рассказ Шимко.

- Погодите, право, - обратился он к матросам. - И ничего, доложу я вам, Тимофей поперед себя не гонит. Коли он служил в девятьсот восьмом году на "Цесаревиче", то каждое его слово - чистая правда. "Цесаревич", "Слава", "Адмирал Макаров" и "Богатырь" тогда действительно помогали несколько дней итальянцам в ликвидации последствий землетрясения. За сорок секунд не стало города Мессины, из двух тысяч уцелело всего около трех десятков домов. И на помощь горожанам пришли наши моряки. Они работали, точно, день и ночь, как самые настоящие герои, как могут работать россияне!