" А до Тисы двадцать вёрст,
Как дойти живым?
Наш конвой и тот замёрз,
Значит, будет злым...
Это значит девять граммов
Всем кто будет слаб.
Эй, пошёл - кричит охрана,
Тронулся этап".
Если верить расписанию, скорый прибывал в Проточную Тису-семь в девять пятьдесят три, и сейчас Оксане оставалось лишь ждать. Ждать, да кашляя, курить папиросы "Север" в холодном, насквозь продуваемом всеми весенними ветрами вагонном тамбуре.
Именно там она и столкнулась с Женькой Малаховым.
Было около пяти утра. В апреле - это время чёрной предрассветной темноты, когда звёзды начинают медленно гаснуть, чтобы уступить своё место на небосклоне по-весеннему вялому солнцу. Надо было ещё спать, но спать совсем не хотелось. Успев выспаться за три дня дороги к Проточной Тисе-семь, Оксана, сонно зевая, в валенках на босу ногу, вышла в тамбур, разминая пальцами очередную папиросу. За мутными, заиндевевшими от ночного мороза вагонными стёклами, притаилась в ожидании восхода всё ещё спящая тайга, так похожая на огромного зверя, которого пока надёжно укрывала чёрная материя апрельской ночи. Такой непроглядной, что могло показаться, будто вселенной, окружающей вагонный тамбур вовсе не существует, и поезд несется в необъятной пустоте по бесконечным, как две параллельные линии рельсам. Рельсам, которые ведут своими стальными и неисповедимыми путями в вечность. В Вечность с таким мелодичным именем - Проточная Тиса-семь.
Ей совсем не хотелось задумываться об этом.
Оксана прижалась лбом к холодному стеклу окна, ощущая неприятную знобящую влагу на своей коже. За окном кромешная ночь плотно обняла мчащийся поезд, вокруг которого, казалось, была только пустота. Она и чувствовала лишь эту пустоту вокруг себя - в пять утра, спросонья, многое кажется не очень реальным. Может быть, поэтому Оксана совсем и не обратила внимания на высокий мужской силуэт случайного попутчика, который маячил в углу тамбура искоркой зажжённой папиросы. А может быть, она уже давно привыкла быть незаметной, и для этого нужно было не замечать других. Не замечать человека в длинной шинели, неудобно опёршегося плечом на ящик стоп-крана и курившего, долго затягиваясь ароматным табаком. Мало ли.... В тамбуре всё время кто-то курил и качающийся, заплёванный пол был усеян крохотными "бычками" от самокруток и пустыми смятыми гильзами папирос.
Сухо чиркнув в темноте тамбура коричневой булавочной головкой спички, даже не взглянув в сторону случайного попутчика, Оксана прикурила, и слабое жёлтое пламя, лизнувшее тонкую папиросную бумагу, на мгновение осветило её лицо. Этой доли секунды, крошечной толики бесконечности, которую называют временем, вполне хватило, чтобы привычный до тошноты обыденный мир Оксаны разбился, словно хрупкий весенний ледок.
-- Журавлёва? - хриплый, "с трещинкой" мужской голос, окликнувший Оксану, был до боли знакомым, почти родным. - Оксана, ты? Какими судьбами?
Оксана вздрогнула и растерянно обернулась,- чужой мужской силуэт в углу вагонного тамбура говорил изменившимся голосом Жени Малахова, повзрослевшего, но того самого худенького мальчишки-лейтенанта, которого она бессчетно раз поила чаем с душистым абрикосовым вареньем и угощала горячими пирожками. Женечка Малахов, милый мальчик, который был давным-давно её самым первым и самым преданным ухажёром, носившим на свидания мятые букетики роз, безжалостно срезанных в сквере Лазо с клумбы возле памятника товарищу Ворошилову. Потом на ноябрьской демонстрации именно он и познакомил её с Сашкой Журавлёвым, рослым красавцем, за которого через три месяца Оксана как-то торопливо, но по любви, выскочила замуж.
Судьба - бесстрастная и непредсказуемая стерва с паскудным характером, повинуясь одной ей известной прихоти, столкнула их лицом к лицу в этой тесной коробке вагонного тамбура, как слепых котят. Оксана выронила из ослабевших пальцев папиросу и закашлялась горьким табачным дымом первой и поэтому особенно глубокой затяжки. Алый уголёк папиросы огненной дугой нырнул в темноту и воспоминания - эти обманчивые, призрачные тени прошлого, задурманили её разум, заставив пошатнуться.
Ей так страшно было обмануться.
-- Женька? - неуверенно спросила она, подслеповато щуря глаза, ослеплённые секундной вспышкой пламени в полутьме вагонного тамбура. Это было больше чем чудо - увидеть в полумраке знакомое лицо и тёплую как июль улыбку. Сколько в мире было людей, которые бы так радовались, встретив её? Наверное, не было их вовсе.
-- Оксана! - радостно выдохнул Женька, но она не услышала его, будто ее, обознавшись, окликнули совершенно чужим именем.
-- Женька?! Малахов?! - от неожиданности Оксана чуть не села на заплёванный пол тамбура. В последний раз она видела это улыбающееся мальчишеское лицо в .... Забыть это было нельзя - в последний раз они виделись с Малаховым в сорок первом. В сорок проклятом году, в Торжеуцах. В маленьком молдавском городке с зелёной заплатой аэродрома посреди жёлтых холмов и ровных рядов виноградников.
Едва устояв на мгновенно утративших твёрдость ногах, окончательно потеряв ощущение времени и пространства, Оксана прикоснулась к тёплым, ласковым брызгам воды майского Реута, так незаметно просочившимся сквозь суровый сибирский апрель. В Реуте так замечательно было полоскать льняные простыни и пододеяльники. Река текла совсем недалеко от её крохотной, чисто выбеленной хатки-"мазанки", потерявшейся в зарослях малины и черешен-"белогорон" на самом краю Торжеуцкого аэродрома. Аэродрома, на котором серебристыми птицами застыли истребители со смешными и трогательными, почти ласковыми названиями. Шасси "ишачков" и "чаек" стойками утопали в изумрудно-зелёной траве, испачканной полосами от резины колёс и лужицами отработанного масла. И небо над аэродромом - было всегда, синим и безоблачным, с оранжевым шаром солнца, повисшим в вечном зените. Там и сейчас был вечный май - в её памяти.
Сердце Оксаны тоскливо заныло, когда она вспомнила о вечном лете и своей кровати с блестящими никелированными шарами на спинке и пружинистой продавленной сеткой, так сладко и мелодично скрипевшей в полутьме горницы. Течение памяти незаметно вынесло Оксану в омуты, где уже не было надёжного дна под ногами - ей чудились лёгкие ночные рубашки с шёлковыми кружевными бретельками, шершавые бока глиняных кувшинов, в которых плескалось сладкое домашнее вино, впитавшее в себя ароматы долгих июньских вечеров, бесконечные ряды виноградников, запахи лимонной мяты и можжевельника.... Да мало ли в её памяти было такого, от чего сердце замирало в щемящей душу истоме и сразу становилось грустно. Всё то, что, пролившись водой сквозь пальцы, навсегда ушло в пустое Ничто.
В прошлое.
И ничего уже нельзя было вернуть назад. Как ни старайся. Казалось, что она могла грезить об этом вечно, проводить целые часы, а то и дни, перебирая по горсточке свою память, как бережно перебирают давно хранимые фотокарточки. Всё можно было потрогать, вспомнить, ощутить.... Но ничего нельзя было вернуть назад.
И это было для Оксаны самым тяжёлым.
А Женька Малахов, её давнишний робкий мальчишка-ухажёр, выбросил окурок на затоптанный пол и легко, совсем без усилий подхватил Оксану на руки, закружил в узком пенале тамбура, окончательно вырывая её из плена воспоминаний. Ордена на его широкой груди зазвенели в такт Женькиному размашистому движению. Оксана снова вернулась в этот другой, странным образом изменившийся мир, где больше не было и не будет жаркого беззаботного бессарабского лета, мужа-офицера, и тихой безмятежно-счастливой жизни. Где-то внизу, под вагоном насмешливо продолжали стучать вагонные колёса, отмеривая длинную дорогу до Проточной Тисы-семь, о существовании которой Малахов вряд ли подозревал.
-- Оксанка! Да откуда же ты здесь взялась? - завопил Женька. В его голосе струился и переливался всеми своими красками дикий щенячий восторг такой силы, что Оксана против своей воли расслабилась, обомлев от тёплой мужской силы, от пьянящего Женькиного прерывистого дыхания, от поскрипывания новеньких кожаных ремней офицерской портупеи.
