Сегодня вечером он планировал баньку с дедом-ветераном под заблаговременно купленные в "сельпе" две "белых", да вот сейчас про себя решил, что сразу как отвезёт на станцию женщину и пацана, то опосля рванёт с водкой в леспромхозовскую общагу к разбитным блядям-оторвам - пусть дед один парится, с самогоном. И хоть бригадир поставит завтра прогул - чихать он хотел, сейчас, слава Богу, не сороковой, знаменитый указ уже отменили, разве, что из комсомола выгонят - то хер с ним. Да и сам бригадир понимал, что бывает - человек тоскует, сам иногда загуливал дня по два, по три.
И вдруг водилу посетила уж совсем нежданная мысль - мальчонке-то лет восемь, три года назад городская красотка его с собой не взяла, а сейчас притащила в тайгу. С чего бы всё это? Сын того, что ли под плитой? Так ведь муж ейный, генерал - живой он. А если муж у неё генерал, то блатнячкой она быть никак не может. Не берут генералы жён из блатнячек. А как тогда татуировка на руке?
Водила зло посмотрел вслед женщине, которая несла букетик цветов к чёрной могильной плите с лезвиями пропеллера, навсегда замершего на взлёте. Посмотрел, как плюнул и уткнулся своим разгорячённым вспотевшим лбом в рулевое колесо. Комары и мошки продолжали наседать на пыльное лобовое стекло. Руки за день натруженные баранкой гудели привычной усталостью. Расспросить бы на обратной дороге, что да как, но боязно было водиле расспрашивать столичную про это странное место. Всё вроде ясно - что тут ещё спрашивать? А только самолётами в Усть-Вые сроду не пахло, а на плите пропеллер. И мальчишку она не зря притащила. Во бля, какие заковыки. Хуйня какая-то получается, водила даже плюнул зло вслед идущей по лугу женщине.
А женщина, которая вела мальчишку к чёрной могильной плите, совсем не ощутила спиной злой взгляд водителя лесовоза. Она шла, щурясь, прикрывая глаза рукой от необычайно красного заката, заливавшего прямо как кровью верхушки безмолвных сосен. Шла, туда, куда она опоздала совсем на немного. Притихший мальчонка, вцепившийся в её правую ладошку, бодро перепрыгивал чёрные извилистые ручейки, пиная новыми красными сандалиями стебли высокой травы. Ноги сразу стали мокрыми от обильной вечерней росы. Всё было спокойно. Монолитная тишина, пахнувшая почему-то болотом, прерывалась лишь треском светляков, которые с недоверием встречали двоих странных гостей. Алый свет заката поджигал западный край горизонта, раздувая свой далёкий тревожный огонь. Женщина подумала, что не стоило приезжать сюда вечером, на закате.
Но не возвращаться же теперь назад. В одиннадцать ночи будет пассажирский поезд, который увезёт их прочь из этих мест. Билеты на этот поезд болтались вместе с остальным барахлом в её сумочке. Они уедут, они очень скоро уедут и там, куда их увезёт скорый поезд - не будет этой тревожной крови над верхушками высоченных пихт и елей. Закат в тайге всегда встречал неприветливо. На то она и тайга - вечная и бесконечная. В Москве закаты будничные и незаметны.
Обойдя россыпь камней у берега речушки, они подошли к памятнику, почти скрытому травой. Чёрная плита с силуэтом пропеллера была почти неразличима в подползающих сумерках. Запыхавшийся сын мгновенно затаил дыхание. Женщина отпустила горячую ладошку сына и присела на корточки у памятника, осторожно положив букетик цветов на чёрную плиту. Края плиты тронули серо-зелёные пятна моха, прочно вцепившегося в отполированный до зеркальной гладкости алюминий. Пыль и грязь почти скрыли надпись на плите, и женщина едва отчистила её носовым платком. Но буквы всё равно за три года стали почти незаметны.
-- Ма, это папина могила? - тихо спросил за её спиной мальчишка. - Папина, да?
-- Да, Женя, да, - кивнула сыну женщина, нежно гладя пальцами гладкий, едва тёплый металл, залитый дорогой чёрной эмалью. Сказала, не обернувшись - побоялась, что сын разглядит ложь в её глазах. Под плитой не было могилы - места, где нужно было установить этот памятник, настоящую могилу, отыскать было невозможно. Да и нужно было ли её искать? Она была навсегда потеряна во множестве других братских могил врытых в вечную мерзлоту фундаментов грядущего и для верности засыпана известью, будто нашедшие свои обиталища в земле могли подняться от своего последнего приюта. Мало ли таких могил в Сибири? Чтобы найти это место, эту затерянную в тайге поляну у речки, где всё произошло, потребовалось уйма времени. А настоящую могилу....
Её просто не было.
-- Поздоровайся с папкой, Женя.
Женщина у могильной плиты соврала даже зажмурившись от ужаса. Могильная плита, маленький шедевр студента-скульптора, уже "наваявшего" по местам боевой славы уродливых тёток с мечами и солдат-истуканов с квадратными автоматами, не имела никакого отношения к настоящему отцу мальчика, который был жив-здоров и даже не кашлял, занимая высокую должность при большом чине. И достаток самой женщины был обусловлен тем, что она была любовницей этого человека, которого нисколько не любила. А он был генерал-лейтенантом, членом ЦК, командующим стратегической авиацией, державшим в руках атомный щит её Родины. Мальчишка - сын этого влиятельного человека, стоял, потупясь, не зная, куда деть свои руки перед памятником для него, так совершенно постороннего человека. Вот так она и жила. Что-то в её жизни было не так, но изменить она уже ничего не могла.... Или могла, всё-таки могла?
-- Здравствуй, папка, - едва слышно шепнул мальчик и присел на корточки рядом с матерью.
Которая, путаясь в мыслях, искала нужные слова для вот этого маленького человечка, доверчиво прижавшегося щекой к её плечу. Её единственное счастье многократно убитое ещё задолго до своего рождения, случайно выжившее... и так похожее на своего отца. На своего настоящего отца. Её единственный сын. Она ясно вспомнила, как убивали её сына, вспомнила и сразу забыла. Чёрные птицы, живущие в её памяти сложив крылья падали мгновенными мыслями, как иногда падают звёзды из чёрных ночных глубин. Как в отвесном, но прицельном пике опрокидывались на крыло и неслись вниз Ю-восемьдесятседьмые, свирепые небесные хищники войны.
-- Он тебя так не разу и не увидел, - грустно сказала сыну женщина. Самым важным для неё теперь было, чтобы мальчишка действительно верил, будто человек, для которого в чёрную алюминиевую плиту был вварен пропеллер от настоящего боевого Ильюшина-второго Эм, был его отцом. Иначе всё не имело смысла и всё, что начиналось одной человеческой жизнью, безвестно обрывалось здесь. Всего лишь смертью.
Женщина искренне верила, - так не должно быть.
-- Ма, а он здесь разбился? - бесхитростно спросил мальчишка.
-- Да, сына, - опять не оборачиваясь, ответила женщина. Это тоже было неправдой. И мальчишка сразу это понял. Правда была в шелесте острых как ножи крыльев ночных птиц всё ещё летавших в памяти его матери.
Он удивлённо осмотрелся, ожидая увидеть обгоревшие деревья, обрубленные взрывом ветви деревьев тонувших в бордовом закате, выжженные проплешины в земле и.... И ничего не увидел. Вокруг была совершенно нетронутая ничем тайга. В этом году, в июне, он с матерью ездил на море в Евпаторию и насмотрелся, как долго могут храниться на деревьях щербины от выстрелов и взрывов. Недалеко от пляжа, в хмурых садах и холмистых перелесках, которые в сорок втором насмерть удерживал знаменитый Евпаторийский десант, не было не единого целого дерева. Кое-где у рыбачьих пристаней всё ещё продолжали выглядывать из воды ржавые, побитые взрывами остовы от наших и немецких торпедных катеров. И он, лазая в сад соседнего пионерского лагеря за черешнями, находил среди деревьев следы войны, отгремевшей так далеко от него. Находил и выковыривал перочинным ножиком из уродливых сочных наростов на стволах лип и яблонь продолговатые, чуть сплющенные пули и тронутые ржавчиной миномётные осколки, собирал всё ещё воняющие порохом гильзы и ржавые хвостовики от мин, а если везло, выкапывал из сухого песка целенькие чуть позеленевшие немецкие патроны с нерусскими буквами на донышке между полосок глубокой насечки. Перед отъездом мама побросала все его находки в море с ненавистью совсем ему непонятной.
