А тут, где взорвался целый самолёт с его папой, нетронутые ничем - ни огнём, ни железом сосны и лиственницы. Ни воронки, ни выбоины. Мальчишка встал и осмотрелся вокруг - изрезанная ручьями поляна у небольшой мелкой речушки, в которой, наверное, и искупаться-то нельзя - так себе пол-речки, пол-ручья. Он ещё раз растерянно огляделся и снова ничего не увидел. Ну хоть что-то должно было остаться - хоть ямка?
-- Мам, может, он не здесь разбился?
Женщина растерянно обернулась. Сын-то у неё совсем уже взрослый стал, не в меру смышлёный, весь в отца.
Растёт пацан.
-- Нет, Жень, здесь он погиб.
На этот раз она сказала ему правду. Может и не было того самого "секретного" самолёта, упавшего с самого неба, но тот человек, которого мальчик считал своим отцом, погиб именно здесь. Мальчишка уже было, открыл рот, чтобы возразить, но странный взгляд матери заставил его замолчать. Он прильнул щекой к её плечу и не стал спрашивать. Закат медленно полз перед ними за сплошную стену из вечной тайги, заливая красными сполохами такой далёкий горизонт. Если смотреть на такой закат, то думать уже становилось совершенно не о чем. Так и случилось - спустя минуту, мальчишка уже не думал о странном месте.
-- Ма, а каким он был?
Он задавал этот вопрос тысячу раз, но так ничего и не узнал. Или мама не хотела говорить. Время не сохранило даже фотокарточек его папы. Это тоже было странно - он ведь вон, сколько после войны погиб, но мальчишка никогда не спрашивал свою мать об этом. Хотя у дяди Жени, а он с папой воевал, фотокарточек полным-полно. И возле ЯКа есть, на котором он много фашистов сбил. Много карточек, а папиных - ни одной. Его папа на ИЛах летал. Все его школьные тетрадки на последних страницах были разрисованы самолётами.
-- Сильным, - сказала женщина. - Ты на него очень похож.
Сейчас ей до зуда в дёснах захотелось курить. Дышать серым дымом, стряхивая пепел в высокую траву и наблюдая, как огонёк папиросы тлеет между пальцев. Прикуривать новую папиросу от следующей и чувствовать как лёгкие наполняются дымом. Так лучше чем просто думать. А ещё лучше выпить водки - женщина мимолётно обернулась, чтобы найти взглядом вылитый из сумрака силуэт лесовоза возле просёлка. У водителя за сиденьем, в сумке звенело ре-минором тонкое стекло бутылок. Чепуха, конечно - отпила она уже своё. Отпила до дна, до донышка, больше не надо.
-- Мам, а ты его любишь? - спросил вдруг мальчишка.
Мир вокруг них хранил молчание. Так молчать могла только тайга. Те самые чёрные неподвижные деревья, которые вечными часовыми стояли над устремлённым в небо пропеллером, сливаясь сейчас в единое целое, чуть ли не в сплошную стену с алым заревом заката над зубцами остроконечных верхушек.
Мальчишка крепче прижавшись к матери, едва заметно вздохнул. В привычном и понятном мире было ещё много непонятного. Просто так должно быть - что тут задумываться? Кто-то всегда кого-нибудь любит.
-- Да Жень, люблю. И тебя тоже люблю.
-- Ма, а что такое - Любовь?
-- Много это Женя, много, - не задумываясь, сказала женщина. - Это почти всё.
И не было страха, не было боли. И самое главное не было времени, которое стало, на мгновение разрывая всю цепь событий, случайных и предопределённых. Перестали журчать ручьи, замер закат, неподвижно застыли робкие огоньки ночных звёзд на ещё синем небосклоне. В этих размеренных сотых и тысячных частицах бесконечных секунд, как на зеркальной глади озера, запечатлелись все блики уходящего.... Женщина увидела в светлом зареве размытые очертания этих теней, безмолвных и многоликих. Их выжженные болью земли зарастали высокими всходами, а шрамы отчаянья скрывали тихие, хрустальной чистоты родники. Вечный лёд на широких реках судьбы, в тех местах где никто уже ничего не в силах изменить, давал извилистые трещины, когда время остановилось. Даже солнце остановилось, задержавшись на линии горизонта, но всадники Апокалипсиса не сорвались коршунами с небес дудеть трубным гласом окончание рода человеческого, и звезда со странным именем Полынь не устремилась к зелёной плоскости земли. И не было времени, а была вечность....
Но чуда не произошло - время снова тронулось с места, диссонансом внося тяжёлый скрип своих шестерней в дикую таёжную тишину.
Едва переведя сбившееся дыхание, она пальцами легонько взъерошила непослушные мальчишечьи вихры, отогнала глупые свои мысли, больше не казавшиеся чёрными птицами, и улыбнулась. Как же он похож на своего отца.... На своего настоящего отца. Женщина почувствовала, как под веками появляются робкие предательские слезинки. Когда она везла сына через всю страну - сюда, в забытую Богом таёжную Тмутаракань, - мало понимала, зачем она это делает. Теперь же ощутила, как отпускает её сердце обычная её тревога. Сразу стало почему-то легко и спокойно. Будто прикоснулась она к сияющему серебру восхода, вот здесь, именно здесь - когда казалось, солнце скрывается за чёрным ореолом тайги навечно. А вот и нет - теперь она точно знала, что ничего не бывает навечно.
А любовь? Любовь это тоже не на вечно? Голос внутри неё задавал вопросы, на которые она не знала ответа. Наверное, нет. Вечность - это слишком мало для Любви.
Ей очень хотелось в это верить.
Алый глянец заката медленно мерцал в темнеющих небесах. Солнце равномерно скользило по краю горизонта, скрывшись почти наполовину за щитом из тайги. Можно было представить, что где-то там есть край земли. Ведь как не огромен мир, сейчас в нём была только вот эта рассечённая ручьями поляна перед таёжным бескраем.
Она смотрела куда-то за горизонт, затаив глубоко внутри свои частые бесшумные вздохи. Пусть даже и нет Любви, и никогда не было, и никогда не будет, как не бывает самой Вечности. Все, что получает начало, имеет и своё завершение. Даже если одно, только одно мгновение, проходит в этом странном и нелепом состоянии, то и этого крохотного промежутка времени достаточно, чтобы оправдать любую жизнь. Перед кем оправдать? Она не знала, да и вряд ли хотела это знать. Теперь она ясно понимала, что есть её Любовь.
-- Ты на него очень похож, - повторила она, с облегчением принимая как благословение своё освобождение, и освобождение ли?
Её любовь всегда была здесь. Навечно.
Навсегда здесь, и тайга вечно будет возвышаться над алюминиевой плитой, безмолвным часовым охраняя всё, что скрывалось для неё за этим словом. Даже если за этим словом была пронизывающая холодом пустота и безразличие.
На красивом, ухоженном лице женщины, в уголках серых пронзительных глаз как дождинки появились неразличимые в вечернем сумраке солёные тяжёлые слезинки.
-- Мам, не плачь, - прошептал мальчишка, даже не увидев, а угадав чутким своим сердцем слёзы на глазах у матери. Где-то за их спинами тоскливо прогудел клаксоном водитель лесовоза, но никто из них не заметил этого сигнала, как не замечали растворившихся в сумерках таёжных комаров.
Мать с сыном сидели у чёрной могильной плиты с самым настоящим пропеллером от боевого самолёта отрытого где-то среди многочисленных Ржевских высоток, обильно политых солдатской кровью. Чего-чего, а этого добра, даже спустя пятнадцать лет после войны в земле хранилось более чем достаточно, может быть, всем на памятники хватило бы. Это успевшее проржаветь железо и было памятником, даже без вот таких алюминиевых плит.
Она крепче прижала к себе единственное своё сокровище - обычного мальчишку в красных сандалиях готового тоже заплакать, вслед за ней. Женщина остро чувствовала это. Вот-вот скривятся в обиженной гримаске крепко сжатые губы, и из его глазёнок беззвучно хлынет горячая солёная влага. А ей так не хотелось, чтобы он плакал. Всё было не просто так. Теперь она знала, что нет ничего бесследного для человека. Она знала это всегда. И ничто не властно над ними, ничто кроме них самих. Всегда и навеки.
-- Знаешь сына, - сказала она. - В августе самое звёздное небо.
-- Сегодня? - мальчик поднял глаза к небу.
Закат расплескал в тёмно-синем небе алые, едва ли не кровавые брызги солнца, намертво привязанного к острой линии горизонта, над которым робко начали проглядывать первые огоньки звёзд. Мальчишка смотрел на небо, будто пытаясь разглядеть всё скрытое от него в памяти и во времени. Она часто пугалась этих взглядов, страшась всего сокрытого.... Страшась, но не сегодня.
