Водила, поморщившись от надсадного скрипа шестерней (давно пора перебрать да за пьянками руки ну никак не доходят) в коробке передач, перебросил рычаг скоростей на нейтралку и опёрся тяжёлыми своими ручищами на руль. ЗИЛ качнулся и недовольно фыркнул остывающим двигателем. Водила задумчиво пробарабанил костяшками пальцев что-то залихватское по рулю обтянутому тонкой разноцветной проволокой. Он почему-то ощущал себя сейчас лишним, хотя был хозяином в этой кабине.
-- Вон там, через ручьи, к тайге, - он указал верное направление женщине, которая сидела рядом в просторной кабине ЗИЛа. На коленях у женщины вертелся непоседливый худенький пацан, - сын, наверное. Чернявый, такой шебутной мальчонка.
-- Ма, приехали? - спросил пацан, и водиле показалось, что он как услышал в голосе мальца сожаление. Не часто должно быть ему получалось ездить в кабине грузовика. Откуда у городских мальчишек такое счастье?
-- Я помню, - сказала женщина, открыла дверцу кабины, и став на подножку ловко спрыгнула на землю. После она ссадила вниз сына, отмахивающегося от надоедливой мошкары. Водила с изумлением краем глаза заметил на её руке, чуть пониже запястья, мутноватый развод татуировки, почти скрытый матовым южным загаром. Блатнячка, что ли? - водила пристально посмотрел на женщину, ссаживающую сына на дорогу. Здесь в Сибири он уже успел навидаться всякого и татуировкой, пусть даже женской, бывалого водилу не удивишь. У него тоже на пальцах виднелись лиловые разводы - один, девять, три и кокетливый вопросительный знак вместо последней цифры, открывающей точный год рождения. Так перед армией побаловался, а теперь никаким скипидаром не выведешь. Как обратно поедут, тут он ужом извернётся, но заглянет ей под руку, что у неё там за картинка наколота? Хотя... чего там смотреть - ясно, блатнячка.
Нет блатнячками, водилу совсем не увидишь. Мало ли какого люда шлялось по Сибири? Он искоса тайком посмотрел на свою пассажирку. Закат на западе мгновенно положивший багровые тона на непрерывно чёрную тайгу, и отразившись в зеркалах заднего вида, бликами осветился на бежевом крепдешиновом платье женщины. Даже сквозь пропылённое всеми "пылями" стекло в дверце кабины было видно, как красивое летнее платье моментально вспыхнуло красным ярким цветом. Водитель лесовоза прищурясь, проследил взглядом каждую складку на лёгкой ткани, мысленно облапал свою пассажирку во всех "интересных" местах и уважительно покачал головой - баба была хоть куда и непохоже, чтобы блатнячка. Райка его зазноба, хоть лет на двадцать моложе этой городской, и фигура не хуже, а вот форсу такого нет - шалава, она и есть шалава. Он захлопнул дверцу кабины и полез в карман рубашки за папиросами.
Что не говори, баба она была видная - тоненькая в талии, не раздавшаяся по возрасту в бёдрах, гибкая как быстрая таёжная рысь, с чистым звонким голосом и пронзительными серыми глазищами, белая вся, светлая такая, ну, наверное, крашеная же, лярва. Так, сразу и не скажешь, что блатнячка - баба, как баба. И чудно было видеть в тайге, привыкшей всё больше к телогрейкам и резиновым сапогам, её в крепдешиновом платьице и лаковых чёрных лодочках. У них в посёлке девки не одевались так даже на танцы.
Три года назад он уже возил её сюда, тогда ещё на стареньком ЗИСе, в кузове которого болтался вроде как памятник - легкая алюминиевая плита с чёрным авиационным пропеллером. Только тогда вместе с этой красивой, хоть уже немолодой женщиной, вынаряженной не "по тайге", сюда ездил не как сейчас - мальчонка, а здоровущий и небритый старшина из ВОХРы , угрюмо молчавший всю дорогу и указавший место недалеко от пихты, где на вытесанной проплешине виднелась вырезанная неразборчивая надпись. Там они вдвоём, загодя припасёнными лопатами и вкопали плиту с пропеллером. Работа так себе - водила смекнул, что плиту делали под цемент, либо под асфальт, но никак не под землю, которую злобно, но в полголоса, матерясь, ковырял тогда его странный напарник. Водитель лесовоза, тогда только что откинувшийся "от хозяина", где провёл "по хулиганке" два незабываемых года, с ходу определил, что вертухай был из лагерной ВОХРы, сроду не державший в руках лопаты, и что стронули его с места работы не по его охоте какие-то уж очень большие чины. Да и женщина, которой вохровец указывал место, была не из простых - "тридцатками" тогда платила не считая, чуть ли не на вес, без лишних разговоров, потому как была замужем за каким-то генералом, с ними тогда не поехавшим, а оставшимся в Усть-Вые. Сам его водила не видел, но завгар говорил - погоны золотые и орденов как у блох у Жу..., ну в смысле как у Жукова. Только генерал сам не поехал, а баба эта тогда, три года назад, ещё долго сидела возле плиты с пропеллером и курила дорогие (ясен пень не "Беломор" и даже не "Казбек") заграничные папиросы, а водитель и старшина в кабине ЗИСа пили из фляги самогонку - благо генерал снял с работы водителя на весь день. Да и в заначке у запасливого водилы всегда была стограммовка грузинского байхового, которым легко уничтожался трёхдневный сивушный перегар - что там вполовину разбавленный самогон. Потом пьяный вертухай всё плакал и вспоминал какого-то Абрека, то ли умершего, то ли убитого. Водила покивал тоже будто сожалея, допил самогонку, а месяца через три, не пожалев крюка в десять километров, как-то заехал глянуть ближе на это место. Как и думалось, плита уже здорово просела, хоть и подвели под неё самые большие камни, какие смогли тогда найти. Пропеллер на плите был настоящим, всамделишным, и надпись была, красивая такая - ажурными золотыми буквами по чёрной эмали. Правда, только одно слово - "Саше" и ни отчества, ни фамилии, ни даты рождения.
А когда, постояв, покурив, водила пошёл обратно к ЗИСу носком сапога он ковырнул из слежавшейся листвы позеленевшую от времени латунную стреляную гильзу. Не длинную гильзу от карабина таёжного охотника, и не случайно потерянную вечную "медянку" от ижевской двустволки - это была знакомая по армии короткая, "бутылочкой", с широкой выточкой, пистолетная гильза. И сразу это место, у брода через Тису, на тридцатом километре железнодорожной дороги, не понравилось водиле, сразу показалось это место нехорошим. Он тогда вдавил гильзу каблуком своего кирзового "прохоря" обратно в землю, отчего-то как шпион в кино, забросал след травой и больше не появлялся здесь. Хотя и не забыл разрезанной ручьями зелёной прогалинки у брода через Тису и местных расспросил про те места, но так ничего и не узнал.
Сегодня компанию женщине составлял пацан лет восьми. Вот, наверное, из-за пацана, курить она, по-видимому, бросила. Тогда тянула одну за одной, а теперь ухватистый глаз водилы не разглядел в её сумочке продолговатой иностранной коробки папирос или блестящего плоского портсигара. Букетик цветов, черная кожаная сумочка - обычная столичная фря случайно оказавшаяся в тайге. Но изменилась она как-то за эти три года, разве что светлее стала. Пудры, наверное, помады всё. Водитель лесовоза проводил взглядом её тонущий в багровом зареве силуэт и неожиданно взгрустнул. Сразу подумалось, нехорошо подумалось - до чёрной раскалённой зависти, что вряд ли кто-нибудь из знакомых девок, да хоть бы и Райка, попрётся за тридевять земель к нему на могилку. Да ещё от мужа генерала.
Стало совсем безрадостно.
Водила, чиркнув спичкой, прикурил и положил ладони на руль. Чего ему грустить? - вроде нормально всё, ну там жизнь, работа, а жениться он всегда успеет. А хоть бы и на Райке, ведь говорит, что любит, дед дом им отдаст. А дом хороший аккурат перед войной дед ставил - потолки высокие, каменный погреб, огород, ну там картошка, редиска, репки-петрушки. А батя его так и не успел - лес только привёз тут и война. Водила задумчиво уставился в лобовое стекло, где как в зеркале отражался бледный огонёк зажжённой папироски. Он нехотя щёлкнул тумблером ближнего, и белый искристый свет выхватил из суеты сумерек рыжие стволы сосен у подлеска. Молодой хвойник уже начал забивать просеку от дороги и свет не сумел пробиться сквозь молодую таёжную поросль. Не так как-то всё - тихо, как на кладбище, ни птиц, ни сверчков. Водила вырубил фары ЗИЛа. Уголёк папиросы светился в его руке между лиловой единицей и девяткой, которые навеки пронумеровали его пальцы.
