-- Сегодня, - кивнула красивая немолодая женщина в бежевом летнем платье и поцеловала в макушку вихрастого мальчишку. - Самое звёздное небо именно сегодня.

-- А завтра?

Она долго смотрела на небо, беспредельно далёкое небо. Солнце уже почти село, не в силах оторваться от своей ежедневной траектории заката. Этот свой путь далёкая раскаленная звезда будет совершать до скончания века, не имея выбора. Она будет достигать своих положенных апогеев и перигеев, зенитов и орбит пока на крохотную толику времени её не застопорит что-то властное даже над солнцем. Что-то крохотное и неосязаемое, как песчинка в пустыне Вселенной, но вместе с тем могущественнее всех звёзд вместе взятых.

Солнце должно тогда остановиться.

Как же должно быть это светило ждёт Апокалипсиса, который никогда не наступит. А чёрный пропеллер, застывший на чёрной плите как на рулёжной дорожке, продолжал ждать команды "на взлёт". Навсегда.... Небо для него тоже стало беспредельно далёким, с того момента, как осколок восьмидесятивосьмимиллиметрового зенитного снаряда насквозь прошил кабину штурмовика, вышибая вместе с брызгами металла алые капли крови. Одно раскалённое сталью мгновение, ставшее тем самым навсегда, которое отделяет и ограничивает....

Или всё-таки нет?

Закат стекал за западный край горизонта и ночь гибко таилась в сером сумраке сосен.

-- Всегда, Женя. Теперь всегда.

Всегда....

Теперь она знала, что есть Любовь.

Любовь это всегда.

"...Следовательно,

настоящий Герой - это вовсе не Время, это отсутствие времени.

Мы все узники, узники Бездны.

Побег невозможен,

Погода не переменится..."

Г.Миллер " Тропик Рака"

1

Апрель бил из всех щелей вагонного тамбура.

В переполненных вагонах скорого поезда "Свердловск-Красноярск", было тепло и душно. В тесных плацкартных купе, забитых самым разночинным людом, как всегда пахло жидким вчерашним чаем, потом, грязной одеждой и несвежими полотенцами, а из грязных туалетов привычно несло едким аммиачным запахом мочи. Этот волглый запах, вместе с проводником обходил каждое купе, обволакивая дыхание, как влажная тряпка, впитываясь в одежду, обувь, проникая даже в корни волос и поры кожи. А в тамбуре хоть и сквозило самым немилосердным образом, а изо рта вырывались белые невесомые кружева пара, - там было можно свободно дышать холодным, чистым воздухом, почти ветром. Ветром, который нёс в себе терпкий аромат весенней тайги - смолистый запах тяжёлых кедровых лап и мокрого тающего снега. Казалось, что весна-безбилетница, не сумев пробраться в набитые под завязку вагоны, ехала "зайцем" здесь,- в тесном вагонном тамбуре, потерявшемся где-то в середине состава скорого.

Вместе с весной в скором поезде ехали самые разнообразные пассажиры, в большинстве своём старатели или военные, но возле титанов грелись какие-то непонятные старики с множеством мешков и узлов, а весёлая златозубо-фиксатая молодёжь в синеве лагерных наколок задорно скандалила с проводниками и непрерывно трещала у окон новенькими карточными колодами. На их ухарские толковища злобными волками зыркали бородатые пролагерённые староверы, возвращавшиеся в свои глухие сибирские веси из не менее диких и страшных мест. Чалдоны спали вповалку на широких дощатых полках и смешно молились каждое утро не давая спать весёлым блатнякам. Все они вместе и каждый по отдельности были тем единым целым, наполнявшим вагоны шумом и запахом. В каждом из них, так или иначе, тайга оставила кусочек своей долгой и холодной зимы. Самые разные люди ехали в этом поезде. Весна могла быть только в тамбуре.

А поезд шёл как и весна с запада на восток.

На тот восток, который кто-то давным-давно назвал дальним. Поезд мчался заснеженными сибирскими просторами, методично отсчитывая монотонным стуком колёс бесконечные таёжные километры. Скорый "Свердловск-Красноярск" слепо спешил к своему конечному пункту назначения, одинаково легко разрезая серый молочный туман и беспроглядную ночную темноту. Пламя в топке локомотива бушевало исправно - огонь жадно пожирал блестящие глыбы легко крошившегося кузбасского антрацита, и поезд стрелою пролетал мимо крошечных железнодорожных станций и глухих таёжных полустанков, с дивными, по-весеннему звонкими именами. Паровозные гудки весёлым свирепым воем рвали морозный воздух, приветствуя Юркинг-Ужур, Усть-Аян, Ксеньевск, Асино или Девичье с неизменными сонными железнодорожниками, жёлтые флажки которых открывали скорому поезду дорогу вперёд. Быстрый сибирский ветер подхватывал звуки паровозного гудка и нёс дальше, пока приветственные возгласы локомотива не разбивались вдребезги о неприступные бастионы тайги. Заснеженные полустанки проносились мимо поезда с курьерской скоростью, словно теряясь в дремучих таёжных дебрях.

Оксану Журавлёву, одну из многих пассажиров тех самых душных плацкартных купе скорого поезда, тоже ждала вот такая станция-кроха с мелодичным именем Проточная Тиса-семь, маленький островок цивилизации, с чисто выметенным причалом железнодорожного перрона в бескрайнем океане тайги. Просмоленная таёжной хвоей, выветренная солёными сибирскими ветрами, Проточная Тиса-семь безмятежно спала в непролазных сугробах. А где-то рядом, и находилась та самая Проточная Тиса, знаменитая таёжная пересылка, оплетённая колючей паутиной проволокой и железнодорожного полотна. Товарная станция, про которую помятые сибирскими морозами урки, в любом привокзальном шалмане, свирепо дёргая меха гармони, тоскливо пели:

"Злая станция Тиса - всё вокруг леса,

перекличка два часа - хрипнут голоса.

Ветер воет словно пёс, вся земля в снегу,

ты Столыпин нас привёз, да на каторгу....".

Да разве бывают каторги с такими красивыми именами? Заколюченные сибирские параллели лежали где-то поблизости, словно существовала иная, отличная от настоящей, география с особыми, краплёными картами.

"... Злая станция Тиса - всё вокруг леса...", - в голове Оксаны так и звенела нехитрая трёхаккордовая мелодия, переложённая для трофейной "Мундгармоник". "...Злая станция Тиса..."

Оксана впервые услышала эту песню на Пархоменке, знаменитом Омском базаре, где её тоскливо, прерываясь на "Прасковью" и "Батальонного разведчика", вопил Гриня-сквалыжник. Единственный базарный попрошайка с музыкальным инструментом, лишившийся ног как и Мересьев в заснеженных Калининских лесах, он в промежутке между куплетами дул в свою губную гармошку, и потрёпанная офицерская фуражка перед Гриней наполнялась мятыми, рваными засаленными денежными бумажками. Все страшные и бессердечные урки от Треклятовки до Живановской слободки, повинуясь одним им известным мотивам, без раздумий расставались со своими капиталами, когда слышали: