-- Женя, Женечка,- засмеялась она. - Пусти, разобьёшь ведь, чертяка!
Малахов, повинуясь, осторожно поставил её на покачивающийся пол тамбура и тоже засмеялся. Засмеялся искренне и ярко, как обычно смеются свободные, довольные жизнью люди. Оксана дорого бы дала сейчас, чтобы получить право смеяться бесхитростно.
Женька осторожно, но крепко-накрепко обнял Оксану. Обнял и отпустил.
-- Узнала ведь,- радостно сказал он. - Сразу узнала. А я гляжу и глазам своим не верю - неужели, ты?
-- И я тебя сразу узнала,- улыбнулась Оксана. Её пальцы молниеносно прочертили извилистую линию по широким Женькиным плечам, ощущая подушечками жёсткие углы погон и металлический самолётик над тремя большими офицерскими звёздочками. - По голосу узнала. Сначала и не поверила даже.
-- Не поверила? - голос Женьки едва заметно дрогнул.
Было в его голосе что-то бесконечно далёкое и, от чего сердце Оксаны зябко съёжилось в груди. На мгновение ей показалось, что перед ней совершенно незнакомый, а потому чужой человек, вовсе не Женька Малахов. Услужливая сука-память вытащила на свет Божий долговязый сгорбленный силуэт Отиса Тарскана, причудливо вырезанный из самого чёрного пергамента, без всяких теней и полутонов. Отис сидя на корточках, настороженно курил свою вонючую эрзац-сигарету в полутьме лагерного бокса, ежесекундно оглядываясь через плечо и стряхивая пепел на сырой цементный пол. Это тоже была память - кроме безмятежного Торжеуцкого лета она хранила то, от чего очень хотелось избавиться. Она едва удержалась от того, чтобы не оглянуться - за её спиной, у замёрзших намертво задраенных дверей вагонного тамбура, будто светился огонёк тонкой сигареты, голубой от тлеющей проникотиненной ваты.
Оксана осторожно коснулась обшлагов Женькиной комсоставовской шинели, сшитой по новому фасону, будто пытаясь отогнать призрак, пришедший из прошлого. Чего-чего, а эсэсовских шинелей она навидалась - и длинных балахонов ЭсЭс ваффен с красными нашивками боевых отличий, чёрных солдатских шинелей зондеркоманд и фасонистых офицерских плащей с одним погоном на плече. Нет, у эсэсовских шинелей не было таких обшлагов, их шили совсем из другого сукна, и лацканы были остроконечные, - сбивчиво, быстро подумала она. И голос у Отиса был совсем другой, нерусский с мягким акцентом - успокаивающе подсказал ей рассудок. И всё было не так. И время было иное.
От мысли, что, возможно, она медленно сходит с ума, Оксана закрыла глаза. Отис Тарскан давным-давно ушёл в небытие, удобрив своим пеплом неплодородный суглинок Шварцвальдских полей, а чёрных эсэсовских шинелей она не видела целую вечность.
Но всё-таки.
"Всё было не так" - про себя повторила Оксана, и облизнув холодные, сухие губы, подумала о страшном. О том, что не давало ей спать долгими зимними ночами. Ведь в её жизни было не только вечное бессарабское лето одна тысяча девятьсот сорок первого года, но и десять последующих лет, в которых очень многое не хотелось помнить.
--А ты совсем не изменилась, ни капельки,- сказал Женька, не замечая, как внутренне сжалась Оксана. - Всё такая же красивая.
Он бережно провёл ладонью по её спутанным волосам, и его теплое дыхание приятно лизнуло щеку Оксаны, неожиданно обнаружившей, что она стоит перед Женькой как влюблённая школьница - на цыпочках и крепко-накрепко, так что суставы на её пальцах побелели, вцепившись в лацканы его шинели. В те лацканы, которые секунду назад казались ей остроконечными. Оксане захотелось, резко развернувшись уйти из тамбура, спрятаться в душном, пропитанном запахом тесноты и нестиранного белья, плацкартном купе. Если бы она прикоснулась к его взъерошенному "полубоксу" Женька ощутил шершавые валики мозолей на её ладони, больше привыкшей к отлакированной потом рукояти двуручной пилы. Наверняка Женька скоро ощутит запах её немытого тела и прокуренное дыхание заядлой курильщицы. В полутьме вагонного тамбура благо не было заметно, как она мгновенно залилась краской.
Оксана представила, какой жалкой она кажется ему в стареньком, латаном-перелатаном, перелицованном ватнике и огромных валенках. Представила.... и холодные пальцы Оксаны отпустили Женькину шинель.
-- А ты изменился, Женя. Вон ты, какой стал большой и красивый. При чине, при звании,- звёздочек целых три. Генералом, наверное, стал?
-- Полковником,- улыбнулся Женька, словно не услышал колкости в её голосе. - Слушай, а как ты в тамбуре оказалась? Пять утра ведь на часах.
-- Пять утра?
Оксана удивлённо посмотрела на Женьку и вспомнила, почему она вышла в тамбур. Ей сразу стало одиноко и тоскливо. Как всегда. Так в её жизни было всегда. И, наверное, так и будет всегда.
От этой мысли хотелось выть. Вот только выть ей было нельзя.
-- Надо же - полковником.... Я тебя-то лейтенантом запомнила.
-- Так это же, когда было?
Она мысленно прикинула, а ведь ему сейчас лет тридцать, может быть чуть больше. Женька Малахов ведь года на два старше её. Года два.... В мыслях сразу рефреном застучало - а тебе уже тридцать.
-- Сколько ж лет мы с тобой не виделись? Мать моя - это ж с сорок первого больше десяти лет.
-- Десять лет,- равнодушно сказала Оксана, которую неожиданно покоробило это простецкое "виделись", будто встретились давно разъехавшиеся соседи. Радость оттого, что она столкнулась в тамбуре с Женькой, угасла как свеча на ветру. Теперь Оксане пришлось искренне пожалеть, что она вышла курить в тамбур именно сейчас. В этой жалости было какое-то неискреннее притворство, что-то не настоящее.
-- Десять лет не десять минут. Как всё изменилось.... Ты сам, как здесь оказался? Спят ведь все.
-- Тебя очень хотел увидеть,- ни секунды не раздумывая, ответил Женька. - Вру, конечно. Выпил с вечера, а проснулся - протрезветь вышел, на свежий воздух. Бывает же такое. Расскажи кто - никогда бы не поверил.... Десять лет!
-- Десять лет, - тупо, в унисон повторила Оксана. Ей захотелось спрятаться от лучистой Женькиной улыбки - в эти два слова уместилось время, которое было её жизнью.
Время, которое было немногим короче вечности. Десять лет были для неё больше чем целой вечностью, похоронившей в братской могиле три тысячи шестьсот дней и ночей, которые большей своей частью уже стёрлись из её памяти, бесследно канув в бездонную Лету. Каждый из этих навсегда исчезнувших кусочков жизни Оксаны, ещё так недавно был Вчера. Тем ускользнувшим. Вчера, из которого и состоит вся невероятная лёгкость прожитых мгновений вечности. Прошлое, будто стальные тиски, не отпуская, снова сжало её в своих цепких, неласковых объятиях, в которых два ручейка их с Женькой так по-разному прожитых жизней сливались в одну реку, носившую горькое название Память.
Память.... Память.... Да что ж ты будешь делать...
Она ясно поняла, что ей давно уже не двадцать и меньше всего она сейчас была похожа на ту вчерашнюю школьницу, которую запомнил Женька. И которую, может быть он когда-то любил. Да и он уже не сопливый "летёха" с мальчишеской сутулинкой в плечах и почти детским, обиженным взглядом. Когда они ещё были такими - жизнь была красочной и звонкой, как песни из чёрной тарелки радио. Тогда золотое солнце ещё светило в голубом-голубом небе, не скрытом слоем пепла от сгоревших заживо людей. Да вот только когда это всё было....
Давно. Очень давно.
Оксана спрятала лицо в складках тёплой комсоставовской шинели, которая пахла табаком и водкой. Спрятала, чтобы укрыться от радостного Женькиного взгляда. Больше ей ничего не оставалось. Будто в этом самом давно она предала Женьку, и ей сейчас было безумно стыдно и невыносимо горько.
--Десять лет, - Малахов даже помолчал от значительности этого срока времени. - Чудо, что мы встретились, правда?
Оксана грустно улыбнулась.
-- Десять лет,- тихо сказала она. - Это так много. Страшно подумать - сколько времени. Правда, Женя?
Оксана поймала себя на мысли, что соврала - на самом деле ей становилось страшно совсем не из-за этого. Время не имело никакого отношения к вопросам, которые вот-вот должны сорваться с Женькиных губ и она не сможет ничего ему ответить.
