-- Непонятно ты говоришь, - зевнула Оксана. Женька и вправду говорил слишком путано и непонятно. Душа? О чём это он? Не было такого понятия или определения в трибунальных статьях. Как и не было души во всех людях, которые были на войне. Смерть была и жизнь. Где ж здесь место между ними для души найти?

Говорили они сейчас о разном, совершенно не понимая друг друга.

А Малахов неприятный в своей колкой, обоюдоострой жалости вздыхал, не желая признавать самого обычного, давно ставшего для Оксаны простой обыденностью - в жизни нет, и не было той справедливости, о которой так сожалел Женька. Да и ему с этой жалостью было уютно и удобно, как зимой у нагретой печки. И всё у Женьки было просто и понятно, будто бросил он мимоходом стёртый пятак в кепку нищего. Не верила она ему, совсем не верила.

-- Непонятно, - сказал Малахов, немного погодя. - А в чём твоя вина? Ты ж ни в чём не виновата.

Сказал он всё это как-то неуверенно, будто брезгливо поморщился. Блядь и невиноватая? Оксане сразу стало холодно и одиноко.

-- Это же суд решил, - покачала головой она. - Могли бы и в лагерь отправить, как и Сашку, лет на десять - так нет же, пожалели.

Оксана, сгорбилась, присев так, чтобы ватник полностью прикрыл её голые ноги.

-- Если подумать, так страшно становится. Не выйди тогда Сашка к нам в Кёнигсберге, быть бы ему, как и тебе, Женя - полковником. А мне бы - на солнечный Магадан, за измену Родине, сотрудничество с фашистами через действие. А так Сашка сам сел, а меня спас. Поселение это ещё ничего - жить можно.

Малахов, напряжённо слушавший Оксану, всмотрелся и, наконец, увидел ранние морщины на её ещё молодом лице. Коротко стриженые волосы давно немытые, не расчёсанные в просвете вагонного тамбура были похожи на свалявшуюся паклю. И глаза у Оксаны были несытые, выделявшиеся на овале её лица, светлым своим заплаканным блеском.

-- Может помочь, чем Оксана? - спросил Женька, навскидку вспоминая, сколько денег он оставил в портмоне после вчерашней пьянки.

-- Да не надо, - махнула рукой Оксана. - Есть у меня деньги, иначе бы не ехала к Сашке. Никак ты мне не поможешь. Но всё равно спасибо.

Она со стыдом вспомнила, как про себя выла от обиды, когда Малахов спросил у неё про Сашку. Как клялась, что живёт невыносимо, плакала, доказывала что-то своё, выбирала слова.... Теперь ей показалось, что делала она это перед совершенно чужим человеком и совсем напрасно. А были ли вообще эти свои? Последние свои для неё умерли ещё тогда, в сорок первом, на узких Торжеуцких улочках, до последнего своего вздоха, до последнего патрона, не давая немецкой мотопехоте прорваться к беззащитному аэродрому, где она всё ещё ждала Сашку с непонятной надеждой наблюдая за небом сквозь клубы дыма.

Потом были только чужие.

Оксана потопталась на месте, разгоняя застывшую от холода кровь, и с завистью посмотрела на тёплую шинель Малахова. Сейчас бы набросил бы он шинель на плечи поверх ватника или отпустил её грешную душу на покаяние с холода. Плацкартный вагон уже не казался ей душным, и не так уж сильно там воняло. Свобода холодных вагонных тамбуров её больше не манила.

-- А почему ты в первый раз к нему на свидание? В первый раз за пять лет, это, что по закону?

Мысли Оксаны испачкались неприятным матерным ругательством - Женька, будто хорошо осведомлённый следователь на дознании задавал вопросы, от которых ей оставалось лишь краснеть.

-- Нет, Жень, нет, - как-то потерянно сказала Оксана. - По закону свидание раз в год. Так ведь это ж не в ближний свет. Да и меня раньше не отпускали.

Она соврала. Она не могла сказать, что у неё, там, - в Омске, денег не было даже на папиросы и курила она там злой вонючий, едко щиплющий в горле самосад. И если б не Бозя, поселенка из "отсидевших" блатючек, не видать ей Сашку ещё лет пять. Тоже ведь пожалела её.... Но сказать про это Малахову она не могла.

Её пальцы осторожно прикоснулись к золоту орденов на Женькином кителе. На Пархоменке равнодушные ко всему барыги давали за "Знамя" пять тысяч, а за "Войну" первой степени - семь. Она едва удержалась, чтобы не посчитать, сколько, денег пришпилено к Малаховской груди. Двадцать три немца сбитых в воздушных боях на рынке потянули бы совсем недорого. И поэтому могла Оксана рассказать сейчас Женьке о своём первом немце, молодом оберсте с лицом исполосованным мелкими неглубокими шрамами - пуля угодила прямо в смотровую щель танка, это когда их полевой бордингхаус прикомандировали к офицерскому госпиталю, и как они едва выскочили потом из-под бомбёжки на Гумбиненнском шоссе. Могла рассказать, что в сорок пятом, когда отменили талоны на питание за трёх "обслуженных" немцев стали давать полкотелка обычной солдатской каши. Или что-то ещё....

Но про Омск, о "бандитских" деньгах в прорезиненной обёртке от немецкого индивидуального пакета сказать она не могла. Это было надёжно спрятано, как обычно прячут уродливые шрамы.

Омск, Живановская слободка. Февраль 1951 года.

Вечерок был снежным - крупные белые хлопья холодного снега сыпались с иссиня-чёрных небес, зависая в замирающем холодном воздухе. Паря в ночной невесомости снег стелился вокруг мягкой завесой, лентами цепляясь за чёрные ветви деревьев. Живановская слободка, одна из многочисленных Омских поселковых окраин, тонула в непрерывном февральском снегопаде, наметавшим под заборы волны глубоких снежных сугробов.

В это ночное ненастное время Живановка мирно спала - две кривые извилистые улочки между лабиринтами сараев вторили снегопаду назойливым собачьим лаем, который угасал коротким эхо в многочисленных ярах вокруг слободки. Лай местных "кабыздохов" - изредка подававших голос, плыл над слободкой, путаясь в сплошной стене падающего снега. Любые звуки в эту снежную февральскую ночь терялись в шёлковых снежных струях, в глубине тесных дворов, за крепкими калитками. В такой поздний час двери в низких бревенчатых домах крепко запирались на засовы, а окна плотно прикрывались ставнями и ситцевыми занавесками. Серое набитое снегом небо накрывало слободку своими непробиваемыми хлябями, и ночь нарушало лишь мерное горение керосиновых ламп, а кое-где и просто лучины - керосин на окраинах Омска был в дефиците. Но даже слабый свет из-под наглухо закрытых ставен не давал ни отблеска, ни отзвука - долгой зимней ночью слободка была гиблым местом, где промышляли бедовые Живановские блатари. Каждую весну в глубоких ярах за слободкой отыскивались изъеденные лисицами трупы. И до утра светились окна многочисленных Живановских малин, где любую шмотку - от парадного лепеня и до пары портянок можно было пропить, продать или поставить на кон. Да и волки, которых четыре военных года никто не отстреливал, иногда целыми стаями совершали из яров разбойничьи ночные набеги на слободку. Нехорошее это место было ночью. Очень нехорошее.