В нём явственно читалась жалость.

" Со времени Иисуса -

Невиновных нет...."

Гражданская Оборона "Боевой стимул"

4.

-- Его потом повесили, - грустно сказала Оксана. - Мне следователь на допросе сказал. На него рапортфюрер донесла, когда он сразу четырёх девушек в Нацвейлер хотел перевести. Через месяц его повесили. А я вот выжила.

Женька, ссутулившийся в углу тамбура, сжался как от озноба, пряча кисти своих рук в широкие рукава шинели. Оксана мельком взглянула на циферблат стареньких наручных часиков - время не слышно шло к рассвету. Ночь, чёрная как бушлат штрафника, накрыла спящую тайгу, чтобы к семи часам истечь на востоке алым закатом. Сумерки таяли на пока безжизненном небосклоне.

Малахов смотрел сквозь вагонное стекло, обитое чересчур чёрным бархатом ночи, и не видел ничего. Его мысли уходили в безвестность, а на языке вертелись, не смея прозвучать слова оправдания, своего оправдания совершено неуместного здесь. Курить совсем не хотелось, но что бы чем-то занять руки Женька попросил у Оксаны папиросу и прикурил, понимая, что сейчас Оксана ждёт его слов. Сердце как от боли сжалось от непонятной жалости - она курила самые дешёвые папиросы.

Табачный дым, наждаком ободрав горло, наполнил лёгкие Малахова саднящей тяжестью. Он не знал, что ему сказать.

-- Я ж воевал Оксана, и видел много, но что бы такое, - начал говорить Малахов что-то совершенно ненужное и поэтому запнулся. Его слова прозвучали как-то скучным и монотонным оправданием на фоне рассказа Оксаны. Он и сам понял это.

-- Я ведь двадцать три немца сбил, - сказал уже совсем лишнее Малахов и замолчал. Его двадцать три победы в жестоких воздушных боях не значили здесь, наедине с Оксаной, совершенно ничего. Будто и не воевал он вовсе. Женька виновато посмотрел на Оксану, у которой была своя война, где он не принимал участия, и было от этого особенно горько.

-- Ладно, Женя, не надо, - сказала Оксана. - Нет в этом твоей вины. Ничьей вины в этом нет. Война ведь шла, - не думай об этом.

Женька вздохнул и согласно кивнул.

-- Иногда думаешь - а как бы всё повернулось, если б войны не было? Вспоминаешь всё, что было до войны и так сразу тоскливо становится.... Может, зря мы выжили, если всё вот так получилось.

Оксана замолчала, словно задумалась.

-- Раньше думалось, - тихо сказал Малахов. - Все кто выживут на войне, будут абсолютно счастливыми людьми. Война вот пять лет назад кончилась - отстроили назад почти всё, а счастливых почти нет. Может, умерло счастье-то?

Женька проглотил комок вязкой слюны, пропитанной табачной копотью дешёвой папиросы.

-- И ведь как не победили мы. Не победили, а будто случайно уцелели.

Оксана непонимающе покачала головой.

-- Не надо всех жалеть, Женя. Ты же сам говорил - Судьба. Она как тюрьма, все долги косит. Война ведь была. Война страшная, я ли одна такая?

-- Наверное, нет, - сказал Женька и не поверил в то, что произнесли его губы. Для него она была - одна.... И что ему было до других? Это как на войне, когда он с равнодушием смотрел на смерть чужих, неблизких ему людей. Всех ведь не пережалеешь.... От этого отвыкали - от жалости, как от ненужной вещи, забытой или вовсе вычеркнутой из жизни. Дрожащими губами он сжал мокрый от слюны мундштук и одной затяжкой погасил папиросу.

-- Видишь,- Оксана не заметила фальши в его словах. - Я ведь выжила, значит счастливая. Сколько таких как я погибло... А я живая. Если до сих пор живая - значит счастливая.

-- Да кому оно нужно, счастье такое? - громко спросил Женька, ощущая, что говорят они совсем про пустое, не имеющее смысла при всей тяжести ранее сказанных слов.

-- Тише, люди ведь спят, - одёрнула его Оксана, которой показалось, что от Женькиного почти крика, зашаркал сапогами в вагоне проводник.

Малахов сразу замолчал, настороженно прислушиваясь к приглушенным вагонным звукам, и между ними опять легла тишина. Даже стук колёс внизу, под полом, перестал проникать в вагонный тамбур. Они молча смотрели друг на друга, слушая отголоски совершенно чужого мира, который окружал их вагонный тамбур. Этот мир словно умер - тишину, плотную и непоколебимую нарушало только их приглушенное дыхание и стук колёс на стыках рельс.

-- Больно, - сказал-пожаловался Малахов, чтобы не слышать этой тишины. Ему бы сейчас сказать Оксане, что-нибудь нежное, но необходимые слова никак не приходили в голову. Ему просто хотелось обнять стоящую перед ним женщину.

-- Больно, - согласилась с ним Оксана, которой неожиданно особенно остро захотелось спать. Разговаривать уже было не о чем. Всё уже было сказано. Она прислонилась к холодной стенке тамбура, обжигавший холодом даже через рукав ватника. Сквозь тяжёлые сугробы времени на неё вновь повеяло снежными метелями. Она провела в тамбуре около часа, хотя могло показаться, что целую жизнь, и ей мучительно хотелось согреться. Скрипевшие злым сибирским ветром сквозняки острым своим краем забирались под полы перелицованного ватника, холодными струйками стекая в валенки, лапая холодными ладошками за босые ноги Оксаны.

-- Всё Жень, - забывается, - Оксана едва разжала посиневшие от холода губы. - Человек ко всему привыкает, со всем смиряется. У человека в сердце любви всегда больше чем боли. А боль перетерпеть можно. Я не перетерпела - а видишь, живу как-то....

В раскачивающемся под стук колёс вагонном тамбуре насмешливо прозвучали отголоски её слов, тихих и напрасных. Оксана поплотнее запахнула полы своего ватника и совсем дрожа от холода, добавила:

-- Как-то всё....

Замявшись, она смазала слова, объяснившие бы Малахову всю несправедливость происходящего. Дробный, дребезжащий стук вагонных колёс, будто смеясь над ней, не умеющей озвучить боль своей души, резко рвался к холодным таёжным равнинам. Они помолчали, переживая каждый о своём, и это своё для каждого из них было неожиданное и обидное.

-- Выходит, Сашка пять уже отсидел? - спросил Малахов, с обидой понимая, что дружок юности для него теперь - отрезанный от жизни ломоть. Не может подполковник водить дружбы с зэком. Не положено.... По уставу. Но для него сейчас было проще говорить о Сашке, чем искать подходящие слова, чтобы утешить Оксану. Ему тоже неожиданно стало холодно.

-- Почти пять, - сказала Оксана. - И я пять в поселении. Это не тюрьма, но.... Нет, это не тюрьма.

-- Не так это всё, - сказал Женька, тихо, так чтобы его слова смогла услышать одна Оксана. - Да разве за это я воевал? Как же это они не разобравшись? Ведь неправильно....

Оксана пожала плечами - Женькино сочувствие больше походило на удивление. Какая, по сути, разница? - чужая жалость стелет мягко, да спать на ней больно жёстко. Для неё чужое сочувствие было зеркальной витриной в магазине - видеть видишь, а потрогать нельзя. И купить денег не было. А её жалели, очень часто жалели. Но было в этой жалости, что-то саднящее, остро колющее. В каждой жалости для Оксаны было жало.

-- Нет, Женя, за это все воевали. Лес, когда рубят, щепки обязательно летят. Я ведь предала - жить мне захотелось. Смерть списали, вот видишь - живу.

-- Но ведь неправильно. Неправильно всё, - возмутился Женька. - Ты ж не продала? Душу не продала? Ведь так? Ведь ты же не виновата, что так всё....