-- Oh, mein Gott ,- вздохнул эсэсовец. - Теперь я просто обязан тебя спасти.
-- Это не спасение, - Оксане становилось всё хуже и хуже.
Прибалтиец пожал плечами.
-- Если в Нацвейлер с тобой отправится Златка, ты согласишься на перевод? Внести твой номер - это большой риск. Ты и цыганка - очень большой риск. Видишь, я иду на это.
Для убедительности он приветливо похлопал её по плечу, и Оксана сжалась от его прикосновения.
-- Ты и Златка, - вопросительно спросил прибалтиец. - Если в Нацвейлере у персонала возникнут вопросы, из-за твоего поведения - это будет значить, что я никого больше никого не спасу. Ты и Златка.
Оксану молча кивнула. Пристально глядя прибалтийцу в глаза.
-- У тебя есть шанс, - сказал прибалтиец. - Тебе нужно согласиться.
Он играл краплёными картами и знал это. Оксана не могла представить маленькую цыганку, привязанную ремнями к гладкой металлической поверхности операционного стола. Наверное, она будет громко кричать. Кричать пока не сломает зубы от силы прикуса.
Ей гораздо проще было смириться с тем, что её тело станет собственностью людей в чёрных эсэсовских мундирах, отмеченных овалами серебряных черепов. Всех тех, кто создал бесчеловечные, лишённые здравого смысла пространства между тремя рядами колючей проволоки, которая гитарными струнами была натянута на мачты высокого напряжения и сторожевые вышки, угрюмо глядевших стволами крупнокалиберных пулемётов на низкие угловатые обводы кремационных печей. Один из этих людей, - людей ли, - стоял сейчас перед Оксаной, напряжённо вглядываясь в её лицо.
-- Ты согласна, - облёгчённо сказал прибалтиец, уловивший излом, в поведении Оксаны. Он, наверное, много раз видел это излом. Очень много.
-- Я согласна, - равнодушно кивнула Оксана, едва разлепив спёкшиеся губы. - А что такое стерилизация?
-- Ты .... не знаешь? - помертвевшим голосом произнёс прибалтиец и поспешно выглянул в пустой коридор, мерцавший мощными электрическим лампами под грязным потолочным перекрытием. В коридоре никого не было.
-- Ты, правда, не знаешь? - спросил прибалтиец снова, понизив голос.
-- Нет, - покачала головой Оксана, съёжившаяся под недобрым взглядом эсэсовца. Она представляла стерилизацию обыкновенной процедурой, чем-то вроде обязательной для всех заключённых татуировки.
-- У тебя есть дети? - почти шёпотом спросил прибалтиец.
-- Нет.
-- Блажен тот, кто не ведает, - прошептал прибалтиец. - Поверь, это не самое страшное, что может случиться в Нацвейлере.
Оксана кивнула, обдумывая его странные слова. Сте-ри-ли-за-ция - пять слогов, чужое незнакомое слово. Которое инородным телом осталось в её памяти, вместе с фамилиями врачей из лаборатории профессора Гебхарда. Розенталь, Шидлауски, Герта Оберхейзер. Чужие, противные на вкус слова жгли язык, будто раскалённые угольки.
А прибалтиец продолжал говорить:
-- Это всё, что я могу сделать.... Mein Gott, это всё, что я могу сделать. Прошу, поверь мне. Это всё, что я могу сделать. Господи спаси мою душу....
Эсэсовец поднял вверх глаза, будто его ослепший Бог находился на сыром потолке душевой, пестревшем ржавыми подтёками на швах бетонного перекрытия.
Его прервал резкий, с металлическими нотками, голос шарфюрера Хорсманн:
-- Otis, - раздалось в коридоре. - Du hast am russische Fehrflűchter gestrichen?
-- Ja, - отозвался гортанным восклицанием прибалтиец. - Ich gee, frau Horsmann.
При звуке голоса шарфюрера Хорсманн, Оксана привычно опустила голову и стала навытяжку, превращаясь в "Neuzehnhunderteinundfűnfzig" , безликий лагерный номер одной из тысяч гефтлингов, замерших на вечернем "аппеле". Звук голоса шарфюрера Хорсманн убил в ней последние угрызения совести, безжалостно раздавив стон её души.
-- Спасибо, - прошептала Оксана, тупо глядя в пол. Прибалтиец, возможно, ждал от неё слов благодарности.
-- Сделай мне личное одолжение - запомни моё имя - меня зовут Отис Турскис. Отис Тарскан в немецком произношении. Скажи им всем, я пытался что-то делать.
-- Отис Турскис, - повторила Оксана, не поднимая головы. - Я запомню.
Мысленно она представила себе, как она вернётся в барак и её засыпят вопросами по поводу ночного визита врача десятого блока. Её будут спрашивать отчаянная в своей твёрдой "шляхетской" ненависти огненно-рыжая Ядвига, и хрупкая, худенькая Огница со своими огромными карими глазищами в пол-лица, красавица Николь будет строить предположения по поводу её романа с "герром доктором", а добрячка Барбара, мать троих детей, принесённых в жертву Ваалу кремационных печей, наверняка шепнёт ей тихо что-то утешающее, смешно коверкая русские слова своим местечковым диалектом. Как ей, только что откупившейся от смерти, смотреть им в глаза? Ей только что, получившей индульгенцию, счастливый билетик, освобождающий от пропитанной гноем марли.... От мысли - кого из них первой пристегнут к операционному столу, чтобы сделать "глубокий надрез в области бедра", - Оксана поперхнулась от невыносимой животной боли и....
-- Не говори ничего в бараке, - сказал прибалтиец, видевший, здесь, в душевой не одну спасённую. - Тебе осталось ждать несколько часов. А они уже мертвы. Я ничего не могу сделать.
Оксана попятилась от эсэсовца.
-- Не убивай их раньше времени, - попросил прибалтиец, человек с угловатым неудобным для русского языка именем - Отис Турскис.
На глаз Оксаны навернулись слёзы.
-- Блажен тот, кто не ведает, - повторила она слова врача-прибалтийца, изумляясь солёному, щипавшему веки привкусу непонятных ей слов. Она думала, что давно разучилась плакать.
-- Тот, кто верует, - поправил её Отис Турскис. - Это правильно.
-- Otis, - раздалось снова в коридоре. - Wo bist du?
-- Мне пора, - одними губами прошептал Отис. - Отис Турскис - скажи им всем.
Оксана вытерла слёзы рукавом серой лагерной куртки.
-- Но почему я?
Прибалтиец на мгновение задержался в ярко освещённом коридоре страшного десятого блока.
-- Считай, что тебе повезло, - сказал Отис. - И извини за ложь, даже если она во благо....
К горлу Оксаны подступила влажная горечь сдерживаемых рыданий. Она почувствовала, что её неровно бьющееся сердце немедленно разорвётся, если она не заплачет.
Она не заплакала.
-- Прости за обман,- шепнул ей прибалтиец, и не спеша, пошёл по коридору.
Она не заплакала, даже когда передала недокуренную сигарету Ядвиге, которая тут же умчалась в уборную вместе с забывшей про их распри Николь, и когда Барбара потом долго переводила лепет француженки о том, что она настоящий добрый друг. Оксана кивала в ответ не смея сказать, что-нибудь в ответ, едва сдерживая себя от слёз. Она не смела смотреть прямо в лицо растроганной француженке. Благо в штубе было достаточно темно, чтобы не видеть её глаза. А местечковый шипящий акцент еврейки больше не казался Оксане забавным.
Оксана не заплакала даже когда поняла, за что просил прощения прибалтиец. На утренней поверке, рапортфюрер Хельце, пожилая, некрасивая астматичка, вызвала из строя одну Оксану. В разнарядке на розовой стандарт-карте о переводе в рабочую команду "zero-neuzehn-zero ", стоял только её лагерный номер. Златка оставалась в блоке номер десять.
Блаженным опять оказался тот, кто не ведал.
Когда обер-капо повёл Оксану к выходу из локальной зоны десятого блока, она обернулась. Хельце беззлобно, больше для порядка ткнула её концом стека под рёбра.
Яркое майское солнце выползло откуда-то из-за слесарных бетрибов и стелило свои нежные лучи на плато аппель-плаца, где шеренга гефтлингов десятого блока держала строгое равнение направо, провожая её взглядом. Высокая Ядвига, стоявшая в строю правофланговой, хрипло крикнула, глядя вслед Оксане: "Karre up " и женщины в строю, даже мрачная Берта, сдёрнули со стриженых голов серые лагерные косынки.
Но самым страшным был их взгляд. Печальный прощальный взгляд женщин из десятого блока.
