-- Ей скажут, она зарыдает....- фальшиво протянул, соглашаясь, танкист. - Это да. Сильно много ваших "горбатых" пожгли. Как вспомню Белгород.... Танки, мать их, небесные. Слышь, говорят - мы в среднем только пять раз в атаку ходим.
-- Может и так, - негромко сказал Сашка. - А я ведь с сорок первого, с самого первого дня. Семь раз сбивали.
-- Повезло, - танкист вздохнул. - У меня в батальоне ни одного экипажа нет, кто-бы хоть год провоевал. Я только один, да механик мой.
И капитан тоскливо почему-то оглянулся, будто вспоминая других Луценко, чьими костями вымостили дорогу до Кёнигсберга.
-- Ну, будем,- нарушил молчание Громаченко.
-- Будем,- кивнул танкист.
Сашка звонко стукнул хрусталём фужера, и коньяк приятно обжёг его гортань, заставив земной шар вокруг него вращаться немного быстрее. Громаченко с энтузиазмом и не спеша, окунул свои рыжеватые усы в фужер. Сашка на последнем глотке, поперхнулся, закашлявшись и особист не отрываясь от фужера легко постучал по спине.
-- Откуда такие трофеи?- спросил Громаченко у танкиста, продолжая хлопать кашляющего Сашку по спине.
-- А это,- капитан тоскливо вздохнул. - Здесь этого барахла полные подвалы, бери - не хочу. Коньяки, консервы, сигары.... Хорошо ведь жили, чего к нам полезли?
-- Потому что фашисты, - Громаченко пьяно икнул. - Нечеловеческие выродки и грабители...
-- Смотри-ка, опять по-писаному заговорил,- усмехнулся танкист. - Точно тебе говорю - замполит.
Кашель постепенно отпустил Сашку и он, отдышавшись, закрыл глаза, с наслаждением вдыхая полной грудью холодный воздух, мокро пахнувший весной. Солнце ярким огромным огненным шаром повисло в зените над выжженным прямоугольником привокзальной площади, как мишень в учебном тире. Ветер лениво гнал по голубому небу молочные клочья облаков, выветривая тошноватый запах горелого человеческого мяса в парке. Там, между чёрными дотами, исщербленными бетонобойными снарядами, наверное, начинали распускаться подснежники, тоненькими стебельками пробиваясь, как из окружения, из холодной снежной блокады к солнечному небу. В котором, теряясь в облаках, шло звено "Петляковых-вторых".
Сашке хотелось петь и смеяться одновременно.
Он открыл глаза, недоверчиво прислушиваясь к звуку моторов своих бомбардировщиков, которые летали бомбить уже без прикрытия истребителей, и от этого веяло уверенностью и монолитностью всего происходящего. Капитан-танкист, как-то мечтательно, проводивший взглядом эскадрилью Пе-2, тут же вручил Сашке полный фужер.
-- Ну что авиация, ещё могёшь?- спросил танкист и Сашка, кивнув, взял фужер.
-- За то, чтоб зверя и в его логове!- начал путаный тост Громаченко. - Чтобы, так сказать, по самые и до конца.
-- Складно базлаешь,- равнодушно согласился с ним танкист.
Сашка, чокнувшись, выпил и проглотив вязкую, горькую от коньяка слюну, всунул в уголок рта жёлтый мундштук "беломорины". Пить уже совсем не хотелось,- хотелось вытянувшись в полный рост лечь, и не снимая тяжёлых хромовых сапог, забыться в этом ласковом апрельском тепле. Завтра их полк перебросят, и опять пойдёт суровая проза военных будней с её штурмовками и вылетами. Пусть недолго, но от этого и страшней - никому не улыбается отбухать всю войну, и сгореть заживо в самом конце. А кто-нибудь обязательно сгорит за миг до Победы, страшно крича пока горячее бензиновое пламя, не сожжёт микрофон в шлемофоне или разваливающийся в воздухе Ил не врежется в землю, выбросив в небо огненную шапку взрыва. Сашке не хотелось об этом думать.
Непрерывно икающий Громаченко, хрустя ревматичными суставами потянулся и широко расправил под шинелью плечи.
-- Х-хорошо,- выдохнул особист, нервно пощипывая, рыжеватый ус. - Баб только и не хватает.
-- Дались тебе эти бабы,- сказал танкист. - Седой же сам. Внуки ведь у старого наверняка есть, а ты о бабах заладил. Вон гляди сколько фрау. Специально для тебя ведут.
Капитан указал рукой на серый, приземистый силуэт "ягдтигера", тяжеловесно застывший посреди дороги. Из-за сожжённой немецкой самоходки неровным строем медленно выходили женщины, прикрывавшие ладонями лицо от яркого солнечного света.
-- Из подвалов,- удивлённо заключил уже совершенно опьяневший Громаченко. - Гляди, как от солнца все щурятся.
Сашка широко открыв глаза смотрел на странную процессию, которая не спеша пересекала улицу. Женщины медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха, обходили свежие воронки, едко вонявшие сгоревшим пироксилином. Не говоря ни слова, Сашка выплюнул "беломорину", взял недопитую бутылку марочного коньяка, два фужера и резво спрыгнул за борт "виллиса".
-- Авиация, отдай коньяк, - скрипнул смехом за спиной у Сашки танкист.
Сашка, не слыша его, пьяно покачиваясь, пошёл навстречу понуро бредущим по площади женщинам. С каждым шагом он всё шире расправлял плечи, тянул носок и втягивал живот, - так, как давным-давно учили на занятиях строевой подготовкой. Хрустальные фужеры в его руках звонко цокали о бутылочное стекло в такт Сашкиным уверенным шагам. Сашка, приосанясь шёл по площади, совершенно не подозревая, что чеканит шаг навстречу собственной судьбе, нелепым случаем уже приготовившейся изменить весь ход его жизни. Будто всё вокруг него шло по строго определённому руслу. Будущее уже распростёрло свои зловещие крылья над пустынной привокзальной площадью, которая тонула в тишине и запахе гари. Высокий, красивый мужчина в офицерской форме, блестевшей на солнце золотыми планками погон и два десятка грязных, перепуганных до смерти молодых женщин с лицами, равнодушными ко всему. Приглушенное шуршание ветра, перекатывавшего стреляные гильзы у развороченного пулемётного гнезда, звучало как тихая, едва слышная музыка. Смерть была где-то рядом. Совсем неподалёку.
Может это и почувствовал Сиренко, соскочивший с "виллиса" вслед за Сашкой. Неприметный Сиренко видел, как вот так средь белого дня "лесные братья" в пригороде Клайпеды расстреляли из засады "Опель-кадет" прежнего своего комполка, полковника Баранова. Поэтому, как бы случайно Сиренко подцепил за цевьё новенький ППС ,- мало ли что может быть под полой шинели у вон той русоволосой в длинной немецкой пехотной шинели.
А молодые красивые женщины, которых Сиренко подозревал Бог весть в чём, равнодушно смотрели на приближающегося Сашку и семенившего за ним ординарца с автоматом. Сашка, на ходу перебирал поспешно весь запас немецких слов, половина которых состояла из того, что ему приходилось слышать в наушниках шлемофонов, когда бортстрелок за его спиной отстреливался от атакующих "мессеров" и "фоккеров". Но вряд ли все эти слова можно было сказать женщинам, чьи грязные от копоти и известковой пыли бомбоубежищ, не выражали никаких эмоций. Их пустые взгляды были чем-то вроде одежды, которая прикрывала их рассудок от безумия, бушевавшего вокруг них на протяжении всего штурма Кёнигсберга. Каждая из этих женщин, бредущих строем по площади, была одета в грязное эрзац-рваньё, более уместное на безликих немецких военнопленных. Здесь были измятые и прокопчённые солдатские шинели с залысинами на сукне от винтовочных ремней. На грязные вечерние платья были наброшены синие шинели полевой фельджандармерии с жёлтой подкладкой, чёрные от сажи тонкие шёлковые пеньюары соседствовали с серыми кителями вермахта и прорезиненными плащами немецких моряков. На некоторых из женщин, неуклюже болтались просторные пятнистые куртки солдат "Himmelabgefarenkommando" , которых в плен вообще не брали. Картину дополняло то, что женщины, одетые с таким военным разнообразием, были обуты, "кто во что"- на их грязных ногах красовались модельные туфли на каблуках и рваные резиновые галоши, истоптанные дорогами войны солдатские сапоги и истрёпанные домашние тапочки. Некоторые из женщин вообще не имели обуви, едва переставляя покрасневшие, поцарапанные до крови ноги.
И всё же это были женщины. Беженки, пленные, чёрт знает кто - Сашка не особенно задавался этим вопросом, порядочно пьяный он слушал весну, настойчиво стучавшую ему в виски. На память вдруг пришла рождественская штурмовка Гумбиненнского шоссе, забитого откатывающимися на запад беженцами и спешно перебрасываемыми в обратном направлении, к Наревскому плацдарму, немецкими танками, которые прикрывала с воздуха почти вся авиация группы армий "Центр". Сашкин полк, не сумев отбомбиться по танкам, тогда накрыл в месиво "эр-эсами" , толпу беженцев, перекрыв шоссе гигантской пробкой перед немецкой колонной. Танки задержали часа на два.
