Сашка пьяный и счастливый слушал танкиста, не перебивая, хотя тоже мог бы долго и обстоятельно рассказывать о позавчерашнем штурме северного бастиона, где Сашкин полк потерял семь экипажей "вот таких парней", сгоревших в небе над Кёнигсбергом в плотной системе зенитного заградительного огня. Или о том как вчера, после утренних вылетов они мотались к полосе долговременной обороны "Шарлоты", чтобы опознать провонявшиеся высокооктановым авиационным бензином обгоревшие тела, которые ещё совсем недавно были живыми людьми. Мог бы, но не стал - сейчас Сашке совсем не хотелось говорить о том, что вот уже четыре года составляло смысл его жизни. Ему совсем не хотелось говорить о войне.

-- У моей машины трак разворотило,- продолжал рассказывать танкист. - Аккурат, вон там у пакгауза. А Славка в лоб попёрся. А там за дымом вон та самая херня разворачивалась, у неё, бля, лобовая с кулак толщиной, что там.... А ведь самое обидное, что война вон - с каждым днём всё к концу.

-- Там? - Сашка кивнул в сторону миномётной плиты намертво врытой над братской могилой.

Вопрос был лишним, и совсем не интересно это было Сашке.

-- Что? - переспросил танкист, не поняв вопроса. - Не, там пехтура. Мы Славу с экипажем за дотами похоронили. Как его с пехтурой было хоронить? - ведро пепла, да и горела ещё СУка , когда пехоту зарывали.

Танкист вздохнул и замолчал.

Пожилой майор-особист Валерий Давыдович Громаченко, ехавший из штаба дивизии с Сашкой, согласно кивнул и разлил по фужерам коньяк, вторая бутылка которого, как и война тоже подходила к концу. Кубанский казак, не дурак выпить, он с особым усердием макал свои "будённовские" усы в спиртное. Сашка посмотрел на горюющего капитана-танкиста не испытав ничего и взвесив на ладони свой фужер, в котором плескалась ароматная коричневая жидкость, чтобы как-то поднять боевой дух, предложил:

-- Ну что - за Победу?

-- Давай за Победу,- мрачно согласился капитан-танкист, для которого сейчас существовала только та самая, дочерна выгоревшая "Прощай Родина" Славки Луценко.

-- Близка уже, близка,- поддакнул Громаченко. - Недолго уже осталось.

Сашка чокнулся прозрачным, звонким хрусталём и двумя глотками опустошил фужер. Коньяк мгновенно подарил его телу острое ощущение приятно покалывающего тепла, которое позволяло блаженно щуриться в лучах золотого весеннего солнца, которое осветительной парашютной ракетой, повисло над пустынной привокзальной площадью. Его весенний свет был по апрельскому сырым и тёплым, и дважды обманчивым. Должно быть, именно так и светила сквозь дымные разводы эта далёкая оранжевая звезда, когда под пулемётным огнём здесь гибла пехота, а спрятавшийся за пакгаузами "ягдтигер" караулил танки, которые спеша подавить немецкие огневые точки слепо рвались навстречу собственной гибели. Так солнце светило всегда и никакие смерти или страдания не могли прервать или остановить слепящего сияния. Ничто и никогда.

Громаченко выпил и расстегнул воротничок своего кителя.

-- Э-эх,- смачно фыркнул он в густые усы. - Сейчас бы фрау, да помясистей, чтобы в форме, и значит в телесах была.

-- Попрятались ваши фрау, Валерий Давыдович,- усмехнулся Сашка. - Мы их налётами по подвалам разогнали.

Капитан-танкист, которого уже основательно начал разбирать хмель, пьяно мотнул головой.

-- Да дали мы тут немцам прикурить. Надолго запомнят. У нас вон, пол-России в развалинах после их гостевания. А теперь мы к ним, сукам, в гости пришли.

-- Добьём зверя в его логове,- сказал Громаченко, рукоятью немецкого штыка отбивая горлышко у третьей бутылки коньяка. - Кто к нам с мечом придёт, тот сразу с мечом и погибнет.

Порядком уже пьяный он как-то неловко, расплёскивая коньяк, принялся наполнять тару "по-новой".

-- Ты не замполит, случаем? - хмуро осведомился танкист, подставляя пустой фужер. - Сразу видно - замполит.

Громаченко ничего, не ответив, хитро улыбнулся в свои густые усы.

-- Смотри, какой приметливый,- сказал он, передавая штык Сашке. - Глаз как алмаз.

-- Да не.... Это мой замполит тоже перед штурмом про логово и про зверей рассказывал. Только лишнее это. У меня в батальоне любой в атаку и без политинформаций пойдёт, и щадить никого в бою не будет, - сказал танкист, и посоветовал Сашке, подцепившего остриём эсэсовского кинжала, сардину, жирно блестевшую на солнце:

-- Не ешь с ножа, злым будешь.

-- Злость она нигде не помешает,- ответил Сашка, тщательно следя, чтобы не капнуть на рукав шинели оранжевым, вкусно пахнущим прованским маслом. - Злость сейчас - это главное.

-- Злость это бабы любят,- кивнул всегда согласный с начальством Громаченко.

Капитан потёр тыльной стороной ладони грязное, заросшее щетиной лицо и грустно посмотрел на Сашку.

-- Это сейчас война,- тихо сказал он. - Когда кончится всё, а ведь дело к концу идёт - как дальше жить будем? Зачем тогда злость? Вот что страшно. Я ж с сорок второго, три года только в прицел и смотрю. Если и говорю чего, так с матюжком. У меня и нет в душе ничего кроме злости. Поэтому, наверное, и ещё живой.

-- Кадровый? - с интересом спросил Громаченко.

-- Кадровый, с тридцать девятого, Забайкальский особый военный округ, потом под Харьков и понеслось.

Тоскливо махнув рукой, капитан полез под комбинезон за кисетом и дремлющий на сиденье водителя Сиренко протянул ему едва начатую пачку "Пальмиры".

-- Не, я самосаду, - отказался танкист. - А ведь это на войне злость нужна. Потом она в тягость будет. Со злостью так значит без любви.... А без любви жить - пустая трата времени. Как мне жизнь после Славки любить? Вон, какая заковыка....

-- Да погоди ты, - сказал Громаченко. - Кончится всё, и заживём. Ты не спеши себя хоронить - как будет, так и будет. Нам сейчас главное - нечисть эту до конца додавить.

-- Это сделаем, - кивнул танкист. - На это у нас злости хватит. Вы только огня побольше сверху давайте, не жалейте. Бывает, так прижмут, что только на вас как на святых молишься. Вон, если ваши Илы бы, да пораньше, как доты в парке давили - пить бы Славке Луценко коньяк сейчас вместе с нами.

Сашка Журавлёв, полностью расслабившись на неудобном сиденье "виллиса", смежил потяжелевшие веки, совершенно не слушая капитана-танкиста, который в третий раз пустился описывать перипетии вчерашнего боя. Сашка, разомлевший от тишины и, главным образом, от коньяка, который тёплой кошкой забрался за воротник кителя, вытянул как можно дальше ноги и прикрыл фуражкой лицо. Было что-то волшебное в этой пьянящей апрельской тишине, когда на пустых ветвях только-только начинают пробиваться плотные родинки весенних почек, истекавших ароматным запахом мокрого леса. И не слышно фырканья двухрядного авиационного двигателя и грохота ФАБов , когда совсем не нужно напрягать глаза, прикованные к кронштейну прицела, в котором сходятся в облаках разрывов трассы скорострельных двадцатимиллиметровых пушек, и в тебя уже никто не целится и не стреляет. За четыре военных года Сашки Журавлёва таких спокойных, тихих минут почти не было.

Сквозь дрёму Сашка всё же услышал, как успевший надоесть со своим Славкой Луценко, танкист что-то доказывал Громаченко:

-- Не, не говори,- судьба есть. И хер его знает, от чего она зависит. Вон, если б мне траки у пакгаузов не разворотило, я б первый на площадь выскочил.... Э, да ты никак прикемарил, подполковник?

Сашкину дрёму, как ветром сдуло. Хриплый голос капитана-танкиста возвратил его из минутного забытья. Громаченко протянул Сашке фужер с коньяком.

-- Чтоб не в последний раз, - весело подытожил особист. - За твои погоны Александр.

Танкист обиженно хекнул.

-- Молодой, а подполковник,- как-то непонятно удивился он. - Быстро это у вас - я в твои годы, подполковник, ещё в старлеях ходил.

-- А у нас всё быстро,- обозлившись, сказал Сашка, принимая в руки фужер с коньяком. - И могилки, и ордена. А иногда и могилки нет - врежет "эрликон" в бензобаки, и напрасно старушка ждёт сына домой....