Не успели мы с Дольфом выпуститься, как нас призвали. Решив, что пехотинцев из нас не выйдет, и надеясь служить вместе, мы записались в парашютно-десантные войска. Форма у них была – блеск! Ботинки, шелковый шарф, роскошный комбинезон. Как в кино! Но с Дольфом мы до окончания войны не увиделись. Его определили в 17-ю воздушно-десантную дивизию, а меня – в 101-ю.

Для прохождения вводного курса и парашютной подготовки меня отправили в Форт-Беннинг в штате Джорджия, где нас несколько недель муштровали и чуть ли не до потери сознания заставляли упражняться, в том числе в укладке парашюта, обеспечении связи и ведении боя. В последнюю неделю мы выполнили по пять прыжков в дневное и ночное время. Едва ли можно забыть предвкушение, страх и радость от завершения курса! Взволнованные сдачей экзаменов на звание пилота, мы закатили пивную вечеринку. Кто-то шепнул капитану, что я актер. Он меня подозвал и сказал:

– Слушай, Говард, мы сегодня гуляем. У нас есть барабанщик, есть певец, покажи и ты что-нибудь.

Я попробовал отказаться:

– Сэр, я актер, а не комик. Мне сценарий нужен.

Отказ принят не был.

– Да брось! Уважь парней! Все свои, сделай, как умеешь.

Загнанный в угол, я вспомнил свои пантомимы в летнем театре. Они имели успех.

Капитан вывел меня на сцену и поставил перед парой сотен выпускников. В зале было шумно – пива выпили уже немало. Я (ну не дурак ли!) подумал, что пантомима сейчас будет как раз кстати. Я нервничал. Начал показывать пинбольную пантомиму. Вскоре шум в зале стал громче, потом еще громче, и стало ясно, что я провалился. Кто-то крикнул:

– Отправьте его в подразделение «восемь»!

По восьмому коду из армии увольняли психически неуравновешенных. Зрителям шутка понравилась, они ее подхватили и стали скандировать:

– Во-семь! Во-семь!

Это вызвало взрыв смеха. Публика решила, что это намного забавнее моего выступления. Я остановился и прокричал:

– Ладно, ваша взяла. Пойду сдаваться! Пока, парни, увидимся!

И уже было сбежал, когда капитан – авторитет у него был ого-го какой! – сгреб меня и снова вытолкнул на сцену. Потом повернулся к солдатам и рявкнул:

– Молчать, щенки! Говард, продолжай!

Отступать было некуда. Пришлось начать пантомиму про Джекила и Хайда, наливать зелье, пить его. Публика была немилосердна, они уже прямо издевались надо мной. Не помню уже, что они кричали. Я словно оглох, пот катился градом. Продолжил игру, потом остановился, взглянул на толпу и ушел. Молча прошел мимо выступавшего за мной барабанщика, мимо капитана – скорее на улицу!

На языке артистов варьете то, что произошло со мной в тот вечер, называется «поймать птичку». Зрители настроены против выступающего и предпочитают потешаться над ним, а не смотреть представление. Его освистывают, и ничего с этим не поделать. Комики знают, что можно справиться с одним крикуном и даже с двумя, но не с целым враждебным залом. Не знаю, сколько времени я брел по освещенной луной проселочной дороге в Джорджии. Семьдесят лет прошло, а воспоминания о том вечере свежи до сих пор.

Я привожу эту историю, чтобы показать, чего больше всего боятся актеры. Мы стараемся не думать о том, что публика может быть враждебной по отношению к нам, но подсознательно никогда об этом не забываем. Выйти на сцену – иногда все равно что ринуться в бой, на это тоже нужно определенное мужество. Особенно это касается драматических актеров, когда для раскрытия образа требуется глубокое погружение в себя. Посредственности, которые берегут себя и не раскрываются в роли, рискуют меньше. Но для актера, стремящегося открыть зрителю сокровенные уголки своей души, боязнь «поймать птичку» отчасти объясняет то сложное и противоречивое состояние, известное как «боязнь сцены». Профессия актера неотделима от волнения перед выходом, попыток унять сердцебиение, безотчетного страха перед провалом. Опытные артисты привыкают любить это состояние – всегда головокружительное, а иногда и наводящее ужас. Со временем каждый находит свой способ борьбы с этим двойственным чувством. Тем не менее от неожиданного приступа страха никто не застрахован; он может застать актера врасплох и лишить его возможности играть.

Впрочем, это неважно. Игра – по-своему прекрасная зависимость. Непрерывное изучение ремесла и самого себя, развитие чувства сопереживания, понимания того, что чувствуют и как мыслят другие, способность примерить на себя чужую маску – вот та награда, которую актерское искусство сулит человеку, не побоявшемуся ступить на эту тропу.

И нет ничего важнее возможности, нет большего удовольствия, чем играть с единомышленниками. Не ждите, пока вас кто-то найдет. Ищите сами, собирайте вместе людей, которые разделяют ваши творческие устремления, которые понимают вас, чьим талантом и работой вы восхищаетесь, которые восхищаются вами, уважают и поддерживают вас. Найдите свою труппу актеров – и учителей, которые верят в то, что театр – это искусство. Актеру нужна творческая среда. Талант – это якорь, который не поднять в одиночку. Можно работать и с незнакомыми людьми (бывают моменты, разумеется, когда нам и приходится так делать), но, если ваши партнеры по сцене остаются чужими, если, кроме сценария, их ничего не связывает, в работе теряется что-то неуловимое, но невероятно важное. Теряет и сам актер – теряет внутреннее удовлетворение (буквально физически ощутимое) от слаженной работы с партнерами. Мир театра, как и кино, и телевидения, в основе своей – дело общее.

Для большинства актеров – не для всех – наступает момент озарения: кажется, я нашел себя! Спустя довольно долгое время, если эта искра не погаснет, актер осознает, что это для него означает: желание раскрыть все свои самые светлые и темные стороны души, предстать перед людьми бестолковым, глупым, щедрым или героическим. Это должно его напугать и, если он честен перед собой, – пугает. И актер показывает «держа как бы зеркало», не обыденность, а самые личные, болезненные и откровенные черты зрителей. «Это вы, – говорит актер, – это вы любите и сгораете от страсти, мстите и ненавидите, побеждаете и проигрываете. Это вы смешны и прекрасны». Зрители то от души хохочут, то невольно всхлипывают. «Верно, – думает каждый из зрителей. – Так и было». Они узнают себя и смутно догадываются, что остальные в зале чувствуют то же самое. Это ощущение общности, открытости перед окружающими, которые тоже открыты, придает новый вкус жизни, обогащает, очищает – и это необходимо. Необходимо, если мы хотим оставаться людьми, истинными людьми в лучшем смысле слова.

В театральной среде некоторые советуют: «Все внимание на зрителей, думай о них, это самое важное». Зрители, бесспорно, важны, но не стоит угождать им, пытаться отработать цену билета. Нужно влиять на зрителей, нужно менять их. Наша задача – задача актеров и драматургов – состоит в том, чтобы сказать им: «Слушайте, даже если вы пришли в театр просто развлечься или пустить слезу, мы хотим, чтобы вы кое-что поняли. Мы хотим показать вам вас самих без прикрас. Хотим, чтобы вы научились смеяться над собственной глупостью. Чтобы вы поняли, почему так отчаянно стремились к победе и почему на душе было так скверно, когда ничего не вышло. Хотим, чтобы вы узнали в нас себя. Чтобы вы поняли свою жизнь, со всеми ее радостями и горестями. Мы «держим как бы зеркало».

Думаете, я слишком высоко поднимаю планку? Но только благодаря этому сценическое искусство и живет вот уже тысячи лет. Я на протяжении многих лет делился со студентами предположением о том, что наскальные рисунки времен палеолита наносили на стены пещер шаманы, жрецы, охотники… и актеры. Стоя у этих декораций, актер рассказывал соплеменникам о славе, страхе, близости смерти и триумфе охоты. Может быть, его действия в отсветах костра, пляшущих на стенах с рисунками, помогали обитателям пещеры осознать, что они только что пережили. Мы были нужны тогда, мы нужны и сейчас. Мы были нужны жителям Афин. Наш голос, доносившийся из-за маски, проникал в самую глубину их души. Еще до того как Шекспир потряс мир своими пьесами, мы вышли из церквей на улицы с литургическими драмами и мистериями, чтобы помочь людям одолеть страх перед тьмой и посмеяться над нечистой силой. И да, в незапамятные времена, когда наш брат встал перед пещерным костром, отбросив на каменные стены большую тень и изобразив сцену охоты, его зрители стали храбрее. Мы были нужны тогда, мы нужны и сейчас.