Примерно тогда же кто-то из моих друзей по лагерю (которые к тому времени стали моими лучшими друзьями) предложил арендовать театр и поставить собственную пьесу в Нью-Йорке. Мы получили права на «Треугольную луну» Гертруды Тонконоджи и сняли Master’s Institute Theatre на углу 103-й улицы и Риверсайд-драйв. Все сделали сами. Мюриэль была режиссером, мы все – продюсерами. Постановка выдержала три представления. Сейчас сложно поверить в то, что такой замечательный театр могли сдать кучке детей, но так все и было. Многое я уже подзабыл, например, во сколько нам все это обошлось. Недорого, конечно, денег-то ни у кого из нас не было. Я заработал на свою долю, продавая мороженое в Центральном парке, таскал огромный короб на лямке через плечо. Мороженое не таяло благодаря сухому льду. И еще работал в маленьком магазинчике деликатесов на углу 81-й и Бродвея, теперь на его месте находится знаменитый Zabar’s.
Вот что я помню хорошо, так это то, что в пьесе участвовал парень на год или два старше, и играл он лучше меня. Я выяснил, что он учится в New Theatre League School, и тоже задумался о поступлении туда. К тому же учиться в средней школе Девитта Клинтона и каждый день тратить на дорогу по два часа становилось все сложнее. Я начал прогуливать уроки, да так часто, что с трудом ее окончил. Каждое утро я ехал в школу на метро. Входил в здание. Разворачивался и снова шел к метро. Садился на первый же поезд до центра и отправлялся на Таймс-сквер или в кино (и, каюсь, на бурлеск[3]) на 42-й улице. Платил четвертак и до трех смотрел фильмы, а там уже можно было ехать домой. Мне было всего тринадцать, но никто меня не останавливал, не приставал с расспросами. Фильм «Красавчик Жест» я видел по меньшей мере раз семь. В театрах бурлеска таращился на обнаженных женщин, но дома разучивал диалоги гремевших тогда комиков. Все это (плюс мамина библиотечка) и было моей настоящей школой.
В шестнадцать я тоже поступил в New Theatre League School и учился с самим Джоном О’Шонесси, актером и замечательным режиссером. От него я впервые услышал о Станиславском и прочел «Жизнь в искусстве». Большинство студентов было старше меня, все преподаватели работали в театрах. С нами же училась Тоби Коул, которая впоследствии прославилась как редактор и историк театра и автор книги «Актеры о театре» (Actors on Acting); здесь преподавали драматург Бен Ирвин и режиссер Лем Уорд.
Спустя год Лем пригласил меня на роль в моем первом настоящем спектакле – и с первым настоящим жалованьем! То была антивоенная антифашистская пьеса под названием «Время Ч» (Zero Hour), в которой я играл юношу, желавшего отправиться в Канаду, чтобы вступить в канадские ВВС и воевать с нацистами. Спектакль поставили на Лафайет-стрит, 430 в маленьком театре-студии, принадлежащем Хелен Тамарис, знаменитой американской танцовщице и хореографу. Пацифистский спектакль закрылся на следующий день после того, как Гитлер напал на Советский Союз 22 июня 1941 г.
В это же время мама, понимавшая, насколько важен для меня театр, пришла к тому же выводу, что и все родители: начинающему актеру нужна «настоящая» профессия, запасной аэродром. А для этого нужно было окончить школу. Желая помочь мне, мама поднаскребла денег и отправила меня к психотерапевту. Я много месяцев ходил к нему дважды в неделю и в результате услышал: «Ты прав. Ты – прирожденный актер, и диплом тебе не понадобится. И не надо его получать для кого-то. Получи его, чтобы доказать самому себе, что тебе это по силам. Потом съезжай от матери, найди работу, держись друзей».
Мама такого подвоха не ожидала. Она напечатала психотерапевту убористое гневное письмо на двух страницах, обвиняя честного человека в страшном вероломстве. Но я действительно окончил школу и тем же летом съехал. Утром того дня, когда я покидал дом, прежде чем уйти на работу, всхлипывающая мама горячо обняла меня и что-то вложила в руку. Я-то думал, что деньги. Поблагодарил ее, закрыл за собой дверь и разжал ладонь. Там был презерватив.
Я переехал в квартирку в районе Гринвич-Виллидж на Манхэттене. В комнате были туалет и маленькая раковина (принимать душ я ходил к товарищу), электрическая плитка и камин – самая ценная вещь в моем новом доме. Мы все собирались вокруг него. Такого больше ни у кого не было. Мы разжигали в нем огонь и пили. Разжигали огонь и пели. Разжигали огонь и любили. На углу дома стоял газетный киоск, где пачка сигарет стоила 17 центов. Торговец распечатывал одну и продавал нам по центу за штуку – все мы курили, а денег не было ни у кого.
Нас было пятеро, актеров и певцов, ищущих себя, ищущих друзей, ищущих славы. Одна парочка, Пол и Черис Бейн, поженилась, и впервые у меня перед глазами появился пример счастливого брака. Дольф Грин, мой лучший друг с двенадцати лет, поступил на программу по актерскому мастерству Нью-Йоркского университета. Вылитый Орсон Уэллс, Дольф был молод, хорош собой и сразу стал первым парнем на курсе. Пол родился в Канаде, был на несколько лет старше нас, отлично пел и вращался в среде отчаянных молодых музыкантов начала 40-х. Черис была артистичнее и, наверное, талантливее нас всех. В ней ощущались внутренняя свобода, требовательность и неиссякаемая сила. Это она познакомила нас с творчеством Элеоноры Дузе. Бетти Сандерс, ставшая моей самой близкой подругой, пела народные песни. Черис и Бетти учились на той же программе, что и Дольф, так мы и познакомились. Хотя мы с Дольфом были младше, нас приняли в компанию и помогали нам взрослеть. Вскоре Дольф и Черис перешли из Нью-Йоркского университета в прославленную Neighborhood Playhouse School of the Theatre.
Летом 1941 г. нашу пятерку взяли на работу в летний театр «Борщ Секьют» (Borscht Circuit) в курортном местечке «Домик на Жемчужном озере» (Perl Lake Lodge), находившемся в горах Катскилл. Каждый вечер мы давали новое представление. Программы в начале каждой недели придумывали сами. Сочинить некоторые из них было проще простого: концертные вечера целиком состояли из репертуара нашей музыкальной троицы, эстрадные – отчасти из тех же песен, отчасти из сценок, которые мы либо придумывали сами, либо находили в сборнике. А вот театральные вечера обдумывались всю неделю. На них мы показывали одноактные пьесы: иногда это были отрывки из пьес, а иногда наши собственные импровизации. На эстрадных вечерах тоже никто без дела не сидел. Я, например, показывал связку из двух пантомим: в одной изображал игру в пинбол, а в другой – превращение доктора Джекила в мистера Хайда.
То лето изменило нашу жизнь. Мы созрели для серьезных отношений, всячески оберегали друг друга и окунулись в самую гущу актерской жизни – день за днем познавали и муки творчества, и борьбу, и успех, и поражения.
Вернувшись осенью в город, Дольф и Черис выбили мне стипендию в той же театральной школе, где учились сами. Так я попал на курс к Сэнфорду Мейснеру, актеру и преподавателю, который был одним из основателей театра «Груп». Учиться у Мейснера, Марты Грэхем, Луиса Хорста, Дэвида Прессмана, Джейн Дадли и других талантливых преподавателей было непросто, но учеба быстро приносила плоды, и с течением времени я все больше и больше ценил ее. А трудно приходилось, потому что я еще никогда толком не учился и не признавал мужской авторитет. Кроме того, Мейснер был вспыльчив. Он злился и расстраивался (и был прав), когда кто-то (вроде меня) считал, что может добиться успеха, прогуливая вводные занятия.
Я учился в Neighborhood Playhouse, когда в 1941 г. после налета на Перл-Харбор Америка вступила в войну. Я записался добровольцем, но занятия в театральной школе не бросил, поскольку военную школу войск связи посещал по вечерам. А вот зарабатывать на оплату аренды, еду и прочие расходы на последнем году обучения уже не мог. Положение казалось безвыходным.
Тогда на помощь пришла моя подруга и однокурсница Мэри Джеймс. До поступления в театральную школу она окончила колледж, и родители подарили ей фургон. Но Мэри решила, что в Нью-Йорке он ей ни к чему, и продала машину, отдав часть вырученных денег мне. Ты спасла меня, Мэри!
