— Так какое, Дарь? Это? Тебе нравится?

Прокашливаешься. Взгляд от книги не отрываешь.

— Какая разница — нравится мне или нет. Главное — чтобы нравилось… ему.

— Ты можешь свое мнение сказать?! Посмотри и скажи — это оставить? Или бордовое одеть, которое он весной подарил? Подожди, сейчас покажу, — завожу руки за спину, демонстрируя намерение снять лифчик.

Один твой взгляд — темный, почти ненавидящий.

— Не надо! Это оставь. Красиво. Черное на белом. Ему… должно понравиться

— Точно?

— Точно! — ты быстро поднимаешься на ноги, обходишь меня. — Я в душ пойду, не буду мешать тебе собираться. Ключ не забудь. Удачи.

Я не успеваю ни подумать, ни сказать ничего. Раз — и тебя уже нет в комнате. Стою в белье и размышляю. Я… мне… удалось зацепить тебя? Или ты непробиваема? Тебе что — все равно?!

Вспоминаю твой стремительный уход. Помыться тебе приспичило? И блеск, едва замеченный мною подозрительный блеск глаз, когда ты быстро прошла мимо меня. Да неужели…

Одеваюсь я еще быстрее, чем раздевалась до этого. И — бегом к душевым.

Вода шумит только в одной кабинке. И рядом никого нет. Поэтому — подхожу ближе, почти прижимаюсь ухом и слушаю. Ты там?

Вода шумит, просто — шумит вода. Это если не знать, кто там. Но я, внезапно обострившимся слухом … или не слухом… а, например, сердцем — оно умеет слышать, сердце?.. или еще чем-то… не знаю — чем… но! слышу. Сквозь шум льющейся воды — глухие, едва слышимые, отчаянные рыдания. Ноги подкашиваются. Банально — подкашиваются ноги от этих звуков, тихо сползаю по дверце вниз. И звуки — звуки становятся слышнее. Значит — ты сидишь на полу душевой и плачешь. Забилась в угол, обхватив себя руками, уткнувшись лицом в колени, капли воды барабанят по твоим мокрым волосам, по плечам. И плачешь. Рыдаешь. Ревешь. Ни одно из этих слов не способно передать, что я чувствую, слыша эти звуки. Не очень громкие — из-за воды и из-за того, что ты явно пытаешься хоть как-то сдержаться и не рыдать в голос. Но все равно — отчаянные, ибо они рвутся из самого сердца, и ты давишься ими, глотаешь эти рыдания, иногда переходя на хрип и какое-то жалобное поскуливание. Ты! Там! Сидишь на полу под лупящими сверху струями воды и скулишь от боли и отчаяния.

Лера, ты самая распоследняя жестокая и подлая тварь! Мерзкая сучка. В этот момент остро, до помутнения сознания ненавижу себя.

Как можно ТАК поступать с дорогим тебе человеком?! Как можно ТАК мучить близкого человека? Что она тебе сделала? В чем ее вина? Чтобы вот ТАК — целенаправленно и методично бить человека в больное для него место! В чем, объясни, чистая непорочная Лера, в чем ее вина? Кто ты такая, чтобы судить ее? Она ни разу — ни словом, ни поступком, — не причинила тебе вред. Кто поддерживал тебя последние два года? Кто был твоим лучшим другом, самой близкой подругой? Что бы она к тебе ни чувствовала, и как бы ты к этим ее чувствам ни относилась… Такое мое поведение оправдать нельзя. Ничем.

Худо. Очень худо. Такого эмоционального потрясения со знаком «минус» я не испытывала никогда до этого. Меня грызут, разрывают в клочья муки проснувшейся совести, подогреваемые твоими еле слышными рыданиями и тем, что я вдруг вспоминаю все то хорошее, что у нас было. А ведь было — сколько всего хорошего было.

Хочется забиться в угол, обнять себя руками — и рыдать с другой стороны от двери с тобой за компанию, пока не станет хоть немного легче.

Или дернуть на себя эту дверь посильнее, выломав на хер хлипкий шпингалет, и шагнуть к тебе, прямо под струи душа, упасть рядом на колени, обнять за плечи и шептать: «Прости меня… Прости». И рыдать, опять рыдать, пока не станет легче.

Но ни то, ни другое сделать нельзя. Абсолютно. Зато я вдруг неожиданно, учитывая мое совершенно разбитое состояние, холодно и отрешенно понимаю, что должна сейчас сделать. Помогая себе руками, встаю с пола на ватных ногах. Счастье, что никто так и не решил воспользоваться душем в эти минуты. Кончиками пальцев глажу дверь. И шепчу тихо: «Даря, ты там держись, ладно?». После — ухожу. Мне нужно позвонить.

* * *

— Антон, привет.

— Лерочка, привет. Я уже почти собрался. Заеду за тобой, как договаривались.

— Видишь ли, в чем дело…

— Лера!!! Только не говори мне, что передумала!

— Просто…

— Что — «просто»!? Лера, ну сколько можно! — Антон почти кричит в трубку.

Что ему сказать? Говорю первое, что приходит в голову:

— У меня месячные начались.

Пара непечатных слов. Молчание. Потом, с легким, еле слышным смешком:

— Ну, хорошо хоть, ты правильно понимаешь, зачем мы едем на дачу…

— Чего тут не понимать, — отвечаю. И про себя добавляю: «Вам всем одно нужно».

— Ну, раз так… — после паузы продолжает Антон, — если ты такая понятливая… тогда это не должно помешать нашим планам.

— В смысле? Ты не понял, наверное — у меня …

— Я все понял, — перебивает меня он, — ну и что? Поработаешь ртом. А я тебе потом… хм… отплачу… взаимной услугой. Когда тебе… можно будет.

Молчу. Рушатся последние иллюзии. Но мне почти не больно.

— Или… можно попробовать альтернативный… вход.

Вот тут не выдерживаю.

— Что?!

— Не пробовала? — Антон коротко хохотнул. — Вот и попробуем. Вдруг тебе понравится? Задница у тебя зачетная. А крем специальный я возьму, не бойся — больно не будет.

Мне с трудом верится, что ЭТО говорит Антон. Что вообще — этот диалог происходит на самом деле. Вспоминаю твои слова о том, что он жестокий. И о том, что ты там плачешь. А я тут трачу время на этого…

Понимаю, что уже какое-то время не слушаю, что там говорит Антон.

— Антон?

— Ну, наконец-то! Куда пропала? Говорю, говорю с тобой — а ты ноль реакций! К шести будешь готова?

— Я не поеду.

— Лерка, не дури! Ну, не хочешь в ж*пу давать — не надо. По-другому развлечемся.

— Я не поеду.

Теперь уже непечатное льется потоком. С Антона слетает лоск и воспитанность. «Дура» и «сучка» — это самое мягкое, что я могу привести здесь из всего сказанного им. Дождавшись паузы в потоке брани, говорю:

— Как я понимаю, мы больше не увидимся? Всего хорошего, Антон.

— Ты еще пожалеешь!!!

Он произносит это так злобно, что мне становится страшно.

— Собираешься мне отомстить? — спрашиваю осторожно.

Антон демонстративно и фальшиво смеется в трубку.

— Тебе? Мстить? Больно много чести! Я и так на тебя впустую кучу времени потратил. В кои-то веки на такую шваль, как ты, приличный мужик посмотрел, а ты выделываешься! Иди на х*й! И не звони мне больше.

Короткие злые гудки. А меня разбирает истерический смех. «Не звони мне больше». Я и не собиралась.

* * *

Когда ты вернулась из душа, то застала меня на балконе. Курю твои сигареты. Уже третью. Не замечая их непривычной для меня крепости. Зато перестали трястись пальцы. И желание порыдать в подушку этак с полчасика — отпустило. Нельзя мне сейчас реветь. Никак.

— Лера? — ты подходишь к балконной двери и с изумлением смотришь на меня. — Что случилось? Почему не уехала? — замечаешь сигарету в моей руке. — Куришь?

Бычкую сигарету. Подхожу к балконной двери.

— Ну-ка, брысь! Нечего тут стоять мокрой после душа — не лето на дворе, — ты, в молчаливом потрясении, отступаешь на пару шагов внутрь комнаты. Закрываю дверь и спрашиваю как можно равнодушнее: — Что глаза красные? Плакала?

— Мыло … в глаза попало.

Знаем мы это мыло. «Лера» называется.

— Промыла?

— Блять, Лерка! Я не маленькая! Оставь в покое мои глаза! Что случилось? Какого хера куришь? Да еще — мои? Почему не уехала?

— Что орешь? Передумала я. И что — сигарет тебе жалко, что ли?

— Лера?!? — ты уже рычишь-шипишь.

— Мы с Антоном… расстались.

— Когда успели?

— Дело-то нехитрое.

— Валера! — ты специально называешь меня именем, которое меня страшно бесит. — Внятно мне скажи: что случилось?