К и р и л л. Нет… Будет лучше, если каждый прочтет это письмо сам… Антон Евлампиевич… (Протягивает листки Антону Евлампиевичу.)

И тут должно снова произойти одно из тех прекрасных театральных чудес — из тех, например, когда в первом акте Кирилл во время объяснения в любви взлетел под колосники. От Антона Евлампиевича листки письма проходят через руки каждого сидящего за столом.

И… с каждым происходят чудесные и немного странные перемены. Антон Евлампиевич неожиданно молодеет на глазах. А вместе с ним и Зинаида Ивановна. Федор вдруг становится мечтательным и юным, почти тем самым Кадминым, что изображен на портрете в молодости. Марина немного застенчивой, даже робкой девушкой из предместья. А Нина, наоборот, серьезной, простой и задумчивой. На какой-то миг Черномордик делается тем самым молодцеватым лейтенантом из сорок третьего… А Стружкин мечтателем и фантазером… Вика и Валерий снова влюбляются друг в друга.

Конечно, все эти превращения отнюдь не требуют нового грима или смены костюма. Нет… жест, поклон или поворот головы. Улыбка… а может быть, и слезы. И все это на короткое, почти мгновенное время чтения письма.

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч (приходя в себя от потрясения). Да, это писал он… отец. Но кому? Ради бога, Кирилл Сергеевич…

К и р и л л (берет в руки конверт). На конверте Кадмин успел написать: «Варваре Сергеевне Кадминой…» А ниже: «Моей жене, моей единственной любимой женщине».

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч (пораженный). Мама… Моя мама…

К и р и л л. Да, вашей матери. Не очень красивой, рано постаревшей женщине, окруженной кучей хныкающих ребятишек, измученной постоянной бедностью, долгами, не имеющей лишнего рубля, чтобы сшить себе приличное платье.. С руками, потрескавшимися от стирки, стряпни, с пальцами, исколотыми шитьем… Вечно ждущей, спешащей, тревожащейся.

Н и н а. И это была Прекрасная Дама?

С т р у ж к и н (усмехнулся, задумавшись). А где же великолепные графини, светские львицы… модные актрисы?..

М а р и н а. Вот вам и феномен Кадмина.

К и р и л л. Неужели кто-нибудь из вас… может усомниться, что именно она была Прекрасная Дама?

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч. Значит, когда она варила суп, или стирала, или одевала ребенка, рядом, за стеной, писались разрывавшие душу строчки, которые пережили и ее, и их автора… и переживут всех нас… нетленными.

Ч е р н о м о р д и к (серьезно). А это, наверно, было единственное, чем он мог ее отблагодарить. Это же просто…

В а л е р и й. Вот именно… От и до.

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч (тихо). А я ведь смутно помню лицо матери. Ночью, когда я просыпался, отца уже не было… Она сидела одна над его книгой и плакала. Плакала какими-то просветленными, утешающими душу слезами. Но, наверно, она не могла поверить, что это ее богатство, что ей посвящена такая мирская и великая любовь. Поэтому и молчала… растерянная и осчастливленная. А я только через шестьдесят лет вспомнил ее лицо в те ночи. Что же было важно в моей жизни, что я мог забыть, забыть, что я видел само лицо счастья! Вроде бы ничего более важного не было. А ведь забыл.

В наступившей долгой паузе, когда перекрещивающиеся взгляды и тишина равнозначны переоценке всех отношений, известных нам по пьесе, неожиданно тихо, даже монотонно звучит голос Кирилла… Его монолог то ли навеян письмами Кадмина, то ли это черновик его собственного будущего труда, то ли итог, то ли просто вырвавшиеся слова, давно прочувствованные, даже потайные, но прорвавшиеся из души только сейчас… в этом доме… среди этих людей…

К и р и л л. Иногда мне хочется кричать… Забудьте, что вы сможете прожить без любви. Это вам только кажется, улыбайтесь, острите, разыгрывайте фарсы и комедии, приближайте абстрактно прекрасное в жизни, и все равно вы никуда от этого не уйдете. Человек ждет любви, ждет каждую минуту, в любое время, в любую погоду. Сначала он верит, что она придет завтра, потом бросается на первое попавшееся, хватается за любую иллюзию, выдумывает, уверяется, бормочет себе, что «вот это и есть», предает, борется, выискивает любые способы, чтобы сохранить ее, опускается в самые глубины низости и поднимается до самых вершин доброты и прощения. Эта необходимость любви всегда-всегда с человеком. По ней, как по документу, можно судить, кто он такой, сколько он прошел, что можно от него ждать, на что он способен. Эта жажда любви раньше или позже пробивается у всех — у молодых и старых, у врачей и директоров столовых, у гениев, у министров и водителей трамваев. Из-за нее начинаются войны и сотни людей сходят с ума, из-за нее пишутся великие симфонии и становятся неудачниками. Она поднимает вверх посредственность и опускает самые великие умы в низины отчаяния и равнодушия… Человек хочет, требует, жаждет, молчит, кричит, чтобы его любили, какой бы он ни был — красавец или изуродованный полиомиелитом, толстый, кривой, глупый или одаренный способностями к жульничеству, одетым по последней моде или не имеющий копейки…

Неожиданно голос Кирилла перекрывает чей-то другой, идущий из пустоты мужской голос, словно подхватывая, сопереживания или развивая мысли Кирилла.

Г о л о с. Человечество стоит на пороге и кричит: поймите, пожалейте, полюбите меня… Отгадайте все это и не пугайтесь с самого начала… Я буду терпелив и стоек, я буду верен и иезуитски хитер, если понадобится для твоего спасения. Я буду ходить за тобой, если у тебя заразная болезнь, я буду согревать тебя телом, если тебя будет бить озноб, я готов выслушивать любые твои проклятья, я брошусь в любой шторм, чтобы спасти тебя. Я буду умнее, красивее, я буду самым талантливым и удачливым. Я буду понимать твои сны, и не дай бог тебе умереть раньше меня. Возьми мои руки в свои… Я буду… Я буду… Только дай мне почувствовать, что такое быть любимым…

В тишине все сидят замершие, пораженные — как в конце первой картины.

В и к а. Что это значит? Что это было?..

К и р и л л (словно оправдываясь). Но вы же видели — я молчал…

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч Это было…

Ч е р н о м о р д и к. Мы все… Что же все-таки это было?

М а р и н а (спокойно). Главное — это было.

Ф е д о р (неожиданно вскакивает). Нет! Нет, я не забыл. (Включает один из транзисторов, и в комнату врываются звуки пронзительного ясного детского старинного хора.)

В и к а. Тот хор… Кирилл? Из моего детства. Ты запомнил…

Кажется, мелодия звучит со всех сторон — из всех транзисторов.

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч (смотрит на жену, испуганно кричит). Зина!.. Что с тобой? Почему ты закрыла глаза? Что с тобой, единственная, милая моя?..

З и н а и д а  И в а н о в н а (открывает глаза). Немного устала, а тут музыка и так хорошо, светло на душе… Вот глаза сами и закрылись.

А н т о н  Е в л а м п и е в и ч. Зина… (Неожиданно опускается перед ней на одно колено.) Зина?.. Ты все понимаешь?.. Ты простишь меня… (Берет руку жены и целует ее.)

Хор достигает своей высшей, эмоциональной ноты, и кажется, что не где-то далеко, а здесь, в самом музее, звучат эти детские голоса, наполняя его всей бесконечностью и свежестью мира.

З а н а в е с