В закрытых санях Петру показалось душно, да и ничего не видно, едешь, как арестант. Петр пересел в открытые расписные сани. Дышалось гораздо легче. Ехали быстро, с ветерком. Крутила-мела февральская поземка. За селом Кубенским усилился с озера ветер. Петр поднял высокий воротник бобровый, откинул голову на подушки и задремал. Крепко задремал. Сквозь сон чуял, как скрипели полозья саней. Мороз сомкнул царские ресницы. Не заметил Петр, как промахнули две большие деревни – Новленское и Никуленское. Очнулся около Сямского монастыря и закричал:

– Ямщик! Где моя шапка?!

– Шибко ехали, ваше царское величество, поди-ка слетела с головы…

– Как же так? Я – царь, а шапку потерял?

– У царя ничего не теряется, – обернулся ямщик. И, сняв со своей головы лохматую заячью шапку, обеими руками возложил на голову Петра.

– А сам-то как?

– Тряпицей обмотаю, не извольте беспокоиться, ваше величество.

В Кириллове Петр недолго задержался. Пока меняли лошадей, Петр побеседовал с игуменом о монастырских делах. Ни пребывание Петра, ни суть беседы с игуменом не были отмечены в записях монастырских. И только в соседнем Кириллово-Новозерском заботливый писец-монах в книге «вкладной» отметил кратко:

«Всепресветлейший государь наш, царь и великий князь Петр Алексеевич всея России изволил прибыть в Кириллов монастырь Новозерский, в четвертом часу дни, в первой четверти, изволил молиться в Соборной церкви, потом изволил ходить в ризницу и паки ходил в Соборную церковь с однем игуменом Пахомием… А из обители изволил отбыть в шестом часу дни, в третьей четверти».

Да еще известно из челобитной, что игумен Пахомий просил у Петра о подаче денег на церковное строение и пропитание монахов. И кто-то из богомольных людей осмелился доложить царю о прелюбодеяниях монахов и о том, что в монастырских нужниках часто находят туда брошенных убиенных младенцев – следы греховного монашеского блуда с приходящими богомолками и монашками. Эти жалобы людские был вынужден подтвердить игумен Пахомий, который кстати сослался, что такой грех не менее и в самой Кириллово-Белозерской обители происходит.

Петр разразился бранью за такие непорядки и, не испросив у Пахомия благословения в дальнейший путь, закрылся в царском возке наглухо, тронулся дальше.

В «Походном журнале 1722 года» в эти дни было отмечено:

13 февраля проехал Белозеро ночью.

14-го приехал на завод Петровский.

15-го приехал к колодезю Петровскому…

18-го их величества [стало быть, в этот день приехала на марциальные воды и Екатерина] зачали пить воду и были на освящении церкви св. Петра.[8]

Лечась марциальными водами, Петр не проводил время в праздности. Работал в токарне, вытачивал паникадило из моржовой кости. Часто встречался с управителем заводов Виллимом Ивановичем Геннином, одобрил его работу на оружейных заводах и произвел в генерал-майоры по артиллерии.

После этого Петр распорядился:

– Коль скоро и успешно дела наши идут на онежских заводах, а на Сестре-реке поспешают строить подобный оружейный завод, есть тебе, Виллим Иванович, надобность поехать за Каменный пояс для розыска спорного дела между Никитой Демидовым и капитаном Татищевым. От справедливого розыска будет зависеть – или их судить, или примирить. Да мало этого: займись там строением завода и Екатеринбургской крепости…

Слово царя – закон.

Геннин стал собираться в дальний отъезд.

Перед отправкой в путь он обратился к Петру с просьбой:

«Вашего императорского величества прошу, в которой Коллегии оные заводы ведать и кому при тех заводах командиром быть повелите, чтоб они попечение имели о вывозе из Англии каменного угля к якорному делу, також и о приготовлении простого угля к ружейному делу и железа и о прочем, что к другим делам надобно. Дабы тогда мастеровым людям не быть в праздности…»

Петр на это ответил собственноручной резолюцией:

«О каменном уголье учинить в адмиралтейской коллегии, а буде зачем нельзя будет, то делать и деревянными. Леса определить и отмежевать так, чтоб всегда было их довольно, сметяся, сколько надобно уголья и велеть год рубить рядом, и сколько вырубите, смерить места, и таких мест определить 25 или тридцать, дабы посеченное паки выросло».

Десять дней подряд Петр употреблял марциальные воды. Почувствовав себя окрепшим, он выехал на заводы испытывать в стрельбе фузеи. Посещал он и церковные службы, слушал и сам подпевал клиросникам, но мысли Петра не витали во облацех. Думал он о великих и малых государственных и мирских делах.

Однажды за обедней, в задумчивости, под монотонное чтение иерея, Петр проронил чуть слышно:

– Ох уж эти мне монастырские жеребцы!..

И, вспомнив о своем недавнем посещении Кирилловских монастырей, торопливо перекрестившись, Петр вышел из церкви.

В тот же день, между прочими делами своими, он предписывал Синоду дополнить духовный регламент пунктами об учреждении при монастырях госпиталей и о строгости порядков между монашествующими обоего пола:

«…Надлежит определить лазареты по всем тем монастырям, за которыми вотчины есть.

…Держать лазареты чисто и порядочно (взять пример из регламента Морского).

…Гостей, кажется, лучше принимать настоятелю в трапезе а не по кельям.

…К старицам по кельям ходить запретить. О молодых подумать в Синоде, понеже зело много есть убийства младенцев…»

В то лето в Вологде, по доносу фискалов, забрали и, заковав в цепи, отправили б Москву в Преображенский приказ двух известных горожан: гораздого в своем деле мастера-иконника Петра Савина, любителя, однако, часто предаваться хмельной усладе и невоздержанного на язык богохульника. Вторым был протодьякон Матвей Непеин, человек степенных правил, недерзкий на язык, осторожный на слово, но во многом несогласный с нововведениями Петра. И поскольку протодьякон Матвей выпивал редко и по малости, вологжане, знавшие его, говорили:

– Матюха хитер, авось выкрутится из-за своего языка, а касаемо богомаза Петрухи Савина, то этому быть без головы.

И в конце концов кто-то из соглядатаев выкрикнул против них «Слово и дело», и оба заметных в Вологде человека навсегда расстались со своим родным городом.

Узнав из жалобы родных протодьякона Матвея Непеина и получив подтверждение епископа Павла о том, что Непеин есть потомок известного Непеи, Петр Первый, – как об этом сказано в предыдущей главе, – проявил свою царскую милость, повелел через Преображенский приказ не истязать пытками арестованного протодьякона, а при допросе «отличить дурь от политики» и отослать его на вечное покаяние в Соловки. Так и было сделано.

Когда Петр выехал из Вологды через Кириллов в Заонежье к оружейным заводам и марциальным водам, вологодский бургомистр Сидор Овсяников пришел в келью к епископу Павлу, сняв с себя верхнюю одежду и палаш, подошел под благословение, затем грузно сел в резное кресло, повздыхал и, уставившись на большеглазого нерукотворного спасителя, перекрестился:

– Слава богу, спровадили его величество. Ведь как снег на голову или будто ангел с небеси слетел на нас внезапно. И слава богу, был он в добром духе, хоть и лечиться едет, а не злой. Ни к чему не придирался. Напротив того, милости оказывал…

– Теперь государю полегчало. Забот поменьше. Тяжкая война закончена с божьей помощью успешно, – пояснил епископ. – Теперь ему жить, да радоваться, да строить задуманное. Дело мирное, бескровное – куда легче военного…

Вологодский епископ Павел был одним из любимцев Петра. В бытность в Петербурге, он возглавлял Александро-Невскую лавру. Часто бывал в семейном кругу Петра и даже крестил его дочь Елизавету – будущую императрицу.

– А зашел я к вашему преосвященству с просьбицей: просветите меня, христа ради, книжицей гисторической. Нет ли чего прочесть про царствование Ивана Грозного? – спросил Овсяников.