Утром 11 октября ордынцы начали новую переправу. Прибрежный лес трещал от множества людей и животных. Лошади с притороченными к бокам вязнями были так тесно прижаты друг к другу, что уже не могли двигаться поодиночке. Теперь в этой сбитой куче следовало либо стоять, либо идти, но только всем вместе. Со светом снова взревели боевые барабаны, туго сжатая пружина ордынского войска начала распрямляться и теснить свои первые звенья к водному урезу реки. Стремительность прошлой переправы уступила место мерному, несокрушимому ходу, весь правый берег почти до самого устья реки оказался заполненным готовящимися к переправе ордынцами. Русские пушки открыли частый огонь, но результатов его не замечалось, ибо место павших сразу же занималось живыми. Постепенно поверхность реки заполнилась плывущими, и пушкари перенесли огонь на ближние цели. Снова вспенилась поверхность реки, снова зазвучали над ней вопли гибнущих и дикое ржание раненых лошадей. Пороховой дым, придавленный холодным, промозглым воздухом, не мог подняться ввысь и стлался по воде сизыми космами. Лучникам приходилось действовать почти вслепую, но их стрелы не пропадали даром.

Через некоторое время в сплошном пушечном грохоте стали появляться едва заметные перебои — пушки после длительного непрерывного огня раскалились и требовали охлаждения, частота стрельбы уменьшилась, а лес на противоположном берегу всё так же безостановочно выталкивал новые и новые тысячи. В некоторых местах у ордынцев обозначился первый успех, они достигли левого берега и завязали на нём бой. На одном участке приступный клин врезался в пушечный вал и вырубил находящихся там пушкарей. Ивану Молодому пришлось дать приказ на выдвижение находящихся в глубине конных ратей. Он с нетерпением всматривался в поверхность реки, словно желая пронзить покрывающий её дымный покров, и всё время скользил взглядом вверх по течению. Наконец там появилась едва заметная точка, Иван неотрывно следил за ней и уже не обращал внимания на ход разворачивающихся на берегу боевых действий. Точка приняла очертания плота, и чем больше становился подплывающий плот, тем сильнее густел скрывающий дым. Вскоре он совсем поглотил его, и Ивану пришлось ввериться нетерпеливому ожиданию.

А плот уже начал входить в полосу ордынской переправы. Мимо находящихся на нём двух пушкарей свистели свои и вражеские стрелы.

   — Пора, Ерофеич, — крикнул один юношеским голосом.

   — Пригнись, Тимоха, — сказал тот, что постарше, — не ровен час свои укокошат. Погодить нужно.

Внезапно прямо перед ним появилась тянувшая вверх голову лошадь. Она плыла, поддерживаемая двумя большими вязанками хвороста, и тянула за собой ордынца в рыжем малахае. Появление русских так напугало его, что он выпустил лошадиный хвост и сразу же забулькал, — по-видимому, не умел плавать. Тимошка схватился было за лук, но старший остановил: не отвлекайся! Тут же плот наскочил ещё на одного ордынца, тот проявил больше самообладания и даже метнул в русских нож. Его пришлось успокоить веслом. Плотовщики приближались к стрежню ордынской реки.

   — Пора! — скомандовал старшой.

Тимошка схватил зажжённый факел и поднёс к смоляной верёвке.

   — Х-хрр!

Ерофеич оглянулся на вскрик: Тимошка, сражённый стрелой, падал с плота и тянул за собой шипящий факел. Ерофеич растерянно осмотрелся, вокруг свистели стрелы, камни и железо, слышались крики поверженных и ликование достигших берега. Его взгляд упал на пищаль, он схватил её и распластался на плоту в страхе, что будет сражён, прежде чем выполнит своё дело. Он заработал кресалом, пальцы дрожали, пищальный фитиль не зажигался. Раздался резкий свист — выпущенный русской пушкой заряд дроба прошёл совсем рядом, и Ерофеич ощутил удар в спину. Боли не было, но руки стали наливаться свинцовой тяжестью. И тут он совсем успокоился. Чётко ударил кресалом и выбил сноп искр — фитиль наконец загорелся. Он просунул ствол пищали между бочонками, привязанными к середине плота, и нажал на курок. Ни подумать, ни помолиться времени уже не оставалось.

Грянул взрыв. Угра взметнулась ввысь. По краям огромного водяного столба различались летящие в небо люди и лошади, а потом всё это возвратилось в русло и рассеялось по берегам, словно речной мусор, оставленный после половодья. Никто не понимал, что произошло, и, хотя середина реки очистилась, ордынцы не спешили занимать её. Замедлили ход теснимые из леса тысячи, пореже замахали плетями сотники, загоняющие в воду своих воинов. Лавина ещё двигалась заведённым образом, но завод пружины, похоже, оканчивался. А на реке показался ещё один плот. Теперь пушкари были удачливее: они загодя зажгли смоляную верёвку и бросились в воду. Плот проплыл по течению сотню саженей, и реку потряс новый взрыв. Он причинил меньше видимого урона, но оказался более значительным по последствиям. Лавина, всё ещё не способная остановиться, начала менять направление: ордынцы, едва вступив в воду, тут же поворачивали коней и пускали их по течению, а в спину им ухали новые взрывы.

Ахмат приказал остановить переправу: его воины стали бояться этих взрывов больше, чем палачей, которым обычно отдавались убежавшие с поля боя. Теперь следовало найти виновных, поднять падающий боевой дух воинов и подумать о дальнейших действиях. Ханскую ставку устроили в Лузе, в двух вёрстах от места неудачной переправы. Первым, о ком здесь вспомнил Ахмат, оказался польский пан.

   — Я так и не слышал боевых криков под Опаковом, — сказал он, — а может, ваши рыцари наступают молча?

Жулкевский затравленно молчал.

   — Им что-то помешало, — наконец выдавил он из себя, — нужно подождать вестей.

   — Зачем? С тех пор как мы воюем вместе, «что-то» всегда объяснялось трусостью рыцарей и лживостью твоего короля.

Жулкевский вскинул голову, желая выразить возмущение, но под презрительным взглядом Ахмата быстро опустил её снова.

   — Хорошо, — продолжил хан, — подождём до завтра. Интересно узнать, что теперь придумает король?

Однако ждать до завтра не пришлось, вечером прибыл гонец от Казимира с сообщением о нападении крымского хана Менгли-Гирея на южные земли Великого Литовского княжества. Кварцянское войско не могло сдержать разбойников и быстро разбежалось. Король писал, что вынужден временно приостановить действия своих воевод и повернуть их рати на отпор нежданному врагу.

Ахмат грязно выругался — Иван заставил-таки оскалиться шакала Гирея. Может быть, даже не куснуть, а только оскалиться, но для трусливого короля и этого оказалось довольно. Сколько же раз сталкивается Ахмат с вероломством нечестивого Казимира, которому всегда что-нибудь мешает выполнять свои обязательства! Он с ненавистью смотрел на приободрившегося Жулкевского, считавшего, что причина, на которую ссылается король, вполне оправдывает поведение соотечественников. Ахмат брезгливо отбросил королевскую грамоту:

   — Пусть её нанижут на кол, а потом посадят туда этого пана. Другой печати такая бумага не заслуживает!

Слуги оттащили Жулкевского, а Ахмат поманил Темира:

   — Ты узнал что-нибудь о Сеит-Ахмеде?

   — К сожалению, ничего нового, великий хан. Последний раз его видели в Одоеве, вот тут. — Темир показал на карте.

   — И что это означает? — Ахмат обвёл взглядом сразу же потупившихся сановников.

Муртаза, знавший, что отец не задаёт сложные вопросы, подал осторожный голос:

   — Это означает, что если Сеит-Ахмед погиб, то погиб он в Одоеве, и город нужно стереть с лица земли.

Ахмат поморщился: наследнику ханского престола можно было проявить больше догадливости. Впрочем, остальные не проявили и такой малости.

   — Это означает, что Сеит-Ахмед мог погибнуть либо в Одоеве, либо на пути из него, и уничтожению подлежат все города тамошней округи! Все! Король так обеспокоен сохранностью своей земли, что даже пренебрёг союзническими обязательствами. Пусть кара за такое пренебрежение будет суровее, чем породившая его причина.

Орда повернула назад и страшным ураганом прошла по верховским землям. Летописи хранят сведения о разорении двенадцати городов и примыкающих к ним волостей. Пощады не делалось никому. Награбив всё, что представляло хоть какую-нибудь ценность, ордынцы забирали в полон и поджигали город. В огне гибло то, что нельзя было унести или не годилось для полона. К небесам неслись страшные проклятия, гибнущие молили не о милосердии, но только о ниспослании суровой кары насильникам. И небеса не оставались безучастными.