— Предатели рода христианского, маловеры и сребролюбцы брюхатые! Да как у вас язык направляется на такое речение?!
Бояре заволновались, закричали ответные угрозы, но остановить Вассиана уже было нельзя, в такие минуты он, верно, ощущал себя Ильёй-пророком, мечущим гневные молнии. Заметив движение великого князя, желающего прекратить неуместный спор, он вдруг оборотился к нему:
— А ты почто согласно им внимаешь? Почто сам бежишь прочь, боя с татарами не поставивши? Али смерти боишься? Так знай: без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю — на всё Божье соизволение. Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я своё лицо перед татарами! Если выйдет рок, помру до времени, но бегуном не стану...
Видя, что прервать старика нет никакой возможности, великий князь подал знак приказникам, которые находились при нём для передачи распоряжений, и те оглушительно заколотили по притороченным к сёдлам барабанам. Вассиан неволей замолчал. Тогда великий князь взошёл на крыльцо, поднял руку и, когда установилась тишина, громко заговорил:
— Бояре, отцы святые и все люди московские! Там, на рубеже, ваши братья против басурман стоят и лишь одно помышление имеют: как одолеть врага и на нашу землю не пустить? Откуда у вас страх и отчаяние, кто ваши умы смущает? Приказывал я, верно, чтоб готовить Москву к осаде, но сие на тот случай, если ваши братья на рубеже лягут. Тогда и вам нужно будет воевать. Покуда же идите по домам и работайте врагам на погубление. А для покоя вашего я сам тотчас же выйду из кремлёвских стен и остановлюсь в запосадском месте. С Богом, люди московские!
Потом он обратился к ближнему окружению:
— Вы же, бояре и отцы святые, вместо того чтобы свариться промеж собой, должны говорить людям верные слова и от злых наветов их отвращать. У кого есть ко мне прямое дело, приезжайте завтра в Красное сельцо, прочие же наберитесь терпения и ждите, покуда сам не призову.
Для многих приезд великого князя явился долгожданным очищением от скверны страха и неверия, как свежий ветер для страдающего пьяной одурью человека, как звонкая струя для покрытого липкой тиной пруда. А ему самому эти несколько осенних дней показались теми мгновениями, которые отдаются саночнику перед спуском с крутой горы: последний взгляд на выбранный путь, начало тихого скольжения, ещё не поздно остановиться и переменить направление, ещё чуть-чуть... Но вот движение убыстряется, стихия берёт своё, сани летят, и уже ничего нельзя сделать, теперь одна надежда на правильность расчёта, верность глаза и ловкость тела. Всё, что вынашивалось загодя, готовилось долгими годами и оставалось неведомым окружающим, теперь должно было проявиться разом.
Ещё перед отъездом в Москву к дружественным татарам — крымцам, казанцам, ногайцам — были отправлены гонцы с единственным словом: «Пора!» Изощрённые витийства окончились, наступило время действий, и, чтобы разогнать сомнения — не поспешил ли? — он дотошно расспрашивал гонцов, текущих непрерывным потоком от порубежных воевод. Ордынское войско уже миновало Новосиль и, если, как и ранее, будет двигаться путём Сеит-Ахмеда, достигнет Любутска через три-четыре дня. Должно быть, Ахмат так и не знает о печальной участи своего сына... «А если знает и готовит новую западню?» — поднимал голову неугомонный червь сомнения. Однако, какими бы ни были замышления хана, ордынцы попытаются прорвать стоящий на пути заслон и двинутся на Москву. Вопрос в том, будут ли они действовать в одиночку или соединятся с поляками? Если всё-таки соединятся, когда и где следует дать главное сражение: немедленно в поле или подождать, когда они увязнут в осаде Москвы, а затем ударить с тыла?
Ранним утром, проведя почти бессонную ночь, великий князь послал за Патрикеевым. Наступил Покров[67] — первое зазимье. По присловице считалось: на Покров до обеда осень, а после обеда зима, но ныне присловица обманула — зима с самого утра погрозила крутым морозцем. Иван Васильевич зябко кутался в шубу и недовольно слушал своего московского наместника. Не выдержав, перебил и стал корить за ослушание, медленное пополнение передового войска, задержку ратников в Москве, поспешный переход к осадному сидению, боярские свары и посадские плачи. Обычно невозмутимый, тут Патрикеев не мог сдержать обиды:
— Я не своевольничал, всё делал по митрополичьему слову, боярскому приговору и с согласия Совета.
— Ты советчиками не прикрывайся, — строго сказал великий князь, — на тебя Москва оставлена, тебе и ответ держать. Если делал что по чужому слову, значит, считал его истинным. Если не считал, зачем тогда делал? Тебе власть на всякого дана, значит, и спрос за всякого.
Впрочем, что тут о прошлом пререкаться? Иван Васильевич стал говорить о предстоящих неотложных делах. Патрикеев старательно вслушивался, боясь что-нибудь пропустить, и с каждым словом обретал уверенность, ибо, как и псковский наместник, страдал только от недостатка указаний.
После него пришла очередь держать ответ оружничему. К тому у великого князя свой взыск: почему малый пушечный наряд перестал к рубежу посылаться? Припомнил Холмского, который до сих пор не получил причитающегося, сказал про гуляй-город и пушки на колёсах, что применяли псковичи в войне с ливонцами, а до московской пушечной избы так и не докатились, попрекнул за нерасторопность. Василий растерянно молчал, одна лишь мысль вертелась в голове: то, что говорил великий князь, он совсем недавно слышал от Семёна, неужели донёс, иуда? И невдомёк ему было, что здравый смысл повсюду говорит на одном и том же языке. Заикнулся, чтобы великий князь дал ему воеводство и отпустил на битву, но в ответ только новый укор получил: исполняй-де, что велено, — да так и вышел с досадой.
Затем позвалось присланное братьями посольство. Бояре проговорили заученное послание, которое после обычного перечисления «вин» старшего брата кончалось словами: «Если исправишься к нам, притеснять больше не станешь, а будешь держать нас, как братьев, то мы придём к тебе на помощь». Вместо прежних угроз нынешняя концовка более походила на ребячьи обиды, и Иван Васильевич обрадовался: обе стороны могли отступить достойно, не нанося особого ущерба своему самолюбию.
— Передайте братьям, — сказал он, — что хочу их во всём жаловать и чтить. Коли в сей трудный час придут они на помощь, в долгу не останусь: Андрею дам Можайск, а Борису — сёла, оставшиеся по смерти серпуховского князя. Пусть войско своё приводят в село Кременецкое, а княгинь своих на всякий случай сюда в Москву присылают. Поняли? — Бояре радостно закивали: запомнили, слово в слово передадим. — Постойте! Про ложку говорят, что дорога она к обеду, а там хоть под лавку. Потому пусть братья поторопятся. Если через две седмицы не придут, останутся голодными. И вы, бояре, про то же разумейте: поможете войско в срок привести, каждому по селу дам.
— Спасибо, государь, — закланялись бояре, — всё передадим.
— Последнее не обязательно, — напутствовал их великий князь.
Оставшись один, он долго смотрел на карту и прикидывал. Хотя две седмицы и короткий срок, но даже их может не оказаться. Позвал Григория Мамона и поинтересовался, как это бояре хотели мириться с Ахматом. Тот отвечал, как всегда, почтительно, но густой его голос дрожал от обиды:
— Мы, государь, о безопасности твоей пеклись и хотели, чтобы ты честь свою государскую не поганил, боярам-то легше, чем царям, промеж собой договариваться. Собрали бы мы тешь великую, направили бы своего человека к Ахматову ряднику Темиру да и вызнали бы через него, как Ахмата удовольствовать. Глядишь, всё и обошлось бы без кровопролития. А ты нас и слушать не схотел.
— Не печалуйся, Григорий Андреевич, — ответил великий князь, — держите тешь и своего человека наготове, может, ещё сгодится. А за радение примите моё доброе слово, так своим и передай.
Обрадовался Мамон и выскочил с неожиданной прытью для своего восьмипудового тела.
