— Чисто петух! — ахнул Василий, вставая навстречу гостю, и, пока тот что-то оживлённо говорил, размахивая руками, вспомнил, как в первые дни своего московского житья Просини, пытаясь исправить форму ног, подшивал паклю к изнанке своих чулок.

Поведал об этом изумлённым москвичам толмач Пишка, первоначально приставленный к лекарю для изъяснения и обучения русскому языку. Просини оказался способным учеником, но своей чрезмерной пытливостью настолько измучил Пишку, что тот в отместку учил его словам, совсем ненужным в лекарском деле. Месть открылась, и Пишка был отставлен, а Просини до сей ещё поры путал слова и заставлял нередко краснеть привычных ко многому московских боярынь.

   — Ты, господин синьор, передохни маленько, — вклинился Василий в речь лекаря, — и объясни толком, чего хочешь. Быстро больно говоришь, не уразумел я.

   — Я ехал Московию исправлять здоровье грандуче[5] московский Иван Васильевич. Вчера я лечил какой-то... веччо бронталоне, как это по-русски... а, старый хрыч! Теперь послан сюда лечить опасный вор, завтра, может, пошёл лечить... карпо?

   — Кого? — не понял Василий.

   — Карпо иль карпо. — Просини сделал пальцами рога и заблеял.

   — Козу, что ли?

   — Нет, муж коза.

   — Козла, значит?

   — Да-да, козёл! Я послан сюда лечить опасный вор, а мне его не дают. Как я могу лечить без глаза? Я сейчас вставал и пошёл на... корте... на двор, а меня не пускали. Здесь что... пригьоне?

   — Чего?

   — Ла пригьоне? — Просини изобразил пальцами решётку.

   — Тюрьма, — догадался Василий. — Нет, здесь не тюрьма, это двор великого князя.

   — Если не тюрьма, то пускайте меня. Или возверните меня грандуку. — Просини сложил молитвенно руки и просительно заглянул в лицо Василию: — Ла прего[6], язви тя в корень! У грандуче мой друг Антоний, он едет домой Венедья. Я поеду с ним. Я не хочу лечить козёл, я не хочу сидеть тюрьма! Уразумел?

   — Не совсем ещё, — протянул Василий. — Ты скажи-ка мне, господин синьор, сколько денег тебе великий князь платит?

   — Три рубля за месяц.

   — А мне и полтины не выходит. Потому б я за твои деньги не токмо козла, гадюку бы ядовитую лечил. И другое возьми в рассуждение: тебе платят, значит, на службе состоишь. Куды надо — посылают, кого надо — лечишь. Так что обиды твоей в этом деле нет, не туды загибаешь...

   — Туды твою растуды, — уточнил Просини.

   — Тем паче! — сдержал улыбку Василий. — Сполняй свою службу смирно и не выкобенивайся. Теперь уразумел?

   — Не понял. Что есть вы-ко-бе-ни-вай-ся?

   — Ну это как тебе сказать?! — Василий покрутил растопыренными пальцами и передёрнул в недоумении плечами. — Словом, не трепыхайся...

   — А сейчас понял! — оживился Просини. — Ты хотел сказать... нон джэларе... не мьёрзни! Так? Русский язык такой трудный, имеет такой длинный слова, но красивый слова! Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, — протянул он с видимым удовольствием. — О, я уже знаю много красивый слова: лас-ко-сер-ди-е, о-халь-ник, со-ро-ко-уст...

Василий затосковал, поняв, что быстро отделаться от лекаря ему не удастся. Избавление пришло внезапно: увидев входившего Матвея, он ткнул в него пальцем и оборвал Просини:

   — Вот ему всё расскажешь, что хотел, а мне недосуг: надо службу справлять!

   — Давай поговорим, синьор лекарь, — сразу же отозвался Матвей. — У меня для тебя и гостинец припасён, — похлопал он по кувшину к явному неудовольствию Василия.

Третий час сидел Матвей с лекарем. За вином и разговорами время шло быстро. Сначала говорили о болезнях и лекарском деле. Просини, подняв указательный палец и глядя поверх Матвея, важно поучал:

   — Допрежде считали, что всякий болезнь происходит оттого, что в теле нарушился смесь... ликвидо... э... как это? Буль-буль-буль?

   — Жидкости...

   — Да, жидкости... Теперь считают, что всякий болезнь происходит от нарушения ход... элемент..

   — Частиц...

   — Правильно, так. Когда этот частиц выходит из тела, его надо убирать, так? Потому медицина стал очень страшный. Его главный струменто. — Просини похлопал по своим карманам, — ножик, иголка, огонь... Где болит — резай, где растёт — коли, что нарвёт — пали...

   — По-твоему выходит, что лечить болезнь можно только снаружи? А если изнутри болит?

   — О, тогда молись. Изнутри один Бог знает, что делать.

   — Как же так? — возражал Матвей. — У нас на Руси испокон веков и грызь, и ломоту, и сухотку лечат.

   — Как лечат?

   — Травами разными. У нас всяк травознай ведает, что боярышник, к примеру, и ландыш сердцу помогают, мать-и-мачеха — лёгким, крушина и ольховые шишки — желудку...

   — Травами не лечат, а колдуют! — перебил Просини. — У нас тоже травы знают. Ещё Альбертус Магнус[7] писал: сорви лилию, смешай с соком лавра, подложи под навоз, получишь червяк, посуши, сделай... м-м-м... полвэрэ... порошок и положи кому-то в одежда — тот человек никогда не заснёт. Или настоять корень мандрагора и выпить — не станешь видным... Или положи в цветок роза горчица и повесь на дерево рядом с нога мышка — дерево не даст плод...

   — Сказок много разных, — заспорил Матвей. — А травы — верное зелье и помощь большую дают, коли их правильно применять. Про ту же мандрагору пишут, что она боль утоляет и при болезнях почек помогает... — «Ты бы лучше про это ведал, а не пустое молол», — добавил он про себя.

   — Всякий трава — колдовский зелье, — не сдавался Просини. — Мы у себя воюем с ла стрэго... ведьма. Мы их горим на костёр, у вас их тоже много...

«И надо же, чтоб такое невежество было привезено сюда из дальней стороны, чтобы лечить самого великого князя! — думал Матвей, распаляясь неожиданной злобой. — Ещё и деньги небось немалые за свою лечебу берёт. А какой из «его лекарь? Жги, режь, коли — мясник, да и только! Ишь за ворот закладывает и не хмелеет! Право, мясник. Глядит на меня и не видит — важный очень. Сидел бы я тут с тобой, индюком этаким, кабы не нужда! В отхожем месте и то рядом не сел бы, тьфу!»

Вдоволь наругавшись, Матвей тяжело вздохнул, налил полные кружки и, изобразив на лице улыбку, примирительно заговорил:

   — Бог с ними, с ведьмами да с травами. Выпьем лучше за то, чтоб тебе в нашей стране хорошо жилось, чтоб здоровье нашего государя хорошо берёг и себя не забывал, понял?

   — Понял, понял, — растрогался Просини. — Ты добрый человек, Матвеек.

   — Ну будь здоров!

   — Пошёл к едрене фене! — живо откликнулся Просини.

   — Чего же ты ругаешься?

   — Зачем — ругаешься? Мне так Пишка учил отвечать. Си стья бене![8] Пошёл к едрене фене! — Он осушил залпом кружку, икнул и продолжал: — О, русский — хороший народ. У вас богатый страна, много мех, хлеб, мясо. Только в ваш страна мясо продают не на вес, а на глаза. У вас красивый женщина и крепкий мужчина. Вы добрые, только немного грубые и ещё — у вас очень крепкий вино. Да-да!.. У нас пьют не меньше, но слабый вино, такой, как этот. Его много пьёшь — пуз знать даёт, — он похлопал себя по животу, — а голова ясный. Ваш мёд пьёшь, пуз знать не даёт. Потом сразу ударяет по голова — бам-бам! — и сделался совсем дурак... А теперь я хочу пить твой здоровье!

   — Не хватит ли, синьор трезвенник? — съехидничал Матвей.

   — Нет, тебе хватит — у тебя пуз маленький. А у меня пуз большой, он мне ещё ничего не говорит. Будь здоров, Матвеек!

   — Пошёл к едрене фене! — с удовольствием отозвался Матвей.

Так сидели они, беседуя, когда во дворе послышались громкие звуки рога, вскрики и удары бубна. Подойдя к окну, Матвей увидел, что в распахнутые ворота вползает небольшой обоз. Впереди него шли несколько скоморохов: гудочник, гусельник, плясец и поводчик с медведем. Обитатели великокняжеского двора спешили навстречу, выкрикивая радостные приветствия, только местный священник истово плевался и, растопырив руки, пытался безуспешно задержать свою паству. Скоморошьи игрища были здесь, видно, не редкостью, потому что толпа привычно повалила в центр двора и стала образовывать полукруг. Туда же подъехал и возок скоморохов.