И снова князь Юрий о вече подумал. Он боялся этого горластого, задиристого сборища, где нередко всё заканчивалось потасовками, кулачным боем, ходили стенка на стенку, конец на конец. И такой исход ещё не самое страшное: не повернуло бы вече против самого посадника, а дружина у князя Юрия малая, на кого опереться? На усадьбе же клети всяким добром полны. И сводилось всё у князя Юрия к одному: надобно держаться Олега.

На лесных полянах дозревала последние дни рожь. Тяжёлый колос, налившийся по погоде, гнулся к земле. Смерд Добромир, всё такой же худой и рукастый, с большим ртом и печальными глазами, остановился у края поля, погладил колос, прошептал:

— Завтра жать почну, ино осыплешься, голубчик.

Как с живым поговорил Добромир, а с кем ему словом обмолвиться, если один в обже и помощи ждать неоткуда, только на себя надежда. Всё у смерда в далёком прошлом. Да и о том ему редко приходилось думать. Вот и о лопаре почти запамятовал. Был Урхо, старый добрый товарищ, и нет его. Где-то он нынче, да и жив ли?

Так, придёт на память маленький лопарь и исчезнет, а смерд Добромир всё один и один со своим полем, со своими заботами. Скосит он рожь, постоит она в суслонах, обмолотит цепом, отстучит, потом провеет зерно, ссыплет, а зимой заявится князь Юрий и заберёт добрую часть, оставив Добромира ждать, чем его весна порадует...

Догорала последняя утренняя заря, когда Олег по мощённой бревенчатыми брусьями мостовой, именуемой киевлянами Боровичским свозом, не спеша спустился к переправе. По бокам мостовой, прорезая канавы, весело бежали ручьи. Журча, они спешили к Днепру. Кончился тёплый дождь, и яркое солнце играло в повисших на листьях крупных каплях.

По преданию, на переправе в давние годы жил перевозчик Кий, чьим именем и назвали город. Иногда Олег приходил на перевоз, смотрел, как важно, ровно боярыня дородная, пересекал реку паром и как сноровисто управлялся перевозчик. Когда паром причаливал к дощатой пристани, на берег сходил люд, съезжали телеги, сводили скот.

В этот раз на перевозе Олег встретил Ратибора. Он стоял без шапки, и его русые волосы, тронутые сединой, ложились на кафтан. Воевода смотрел на приближающийся паром.

   — Аль ждёшь кого? — спросил Олег.

   — Кого, князь? Разве гостей новгородских повидать бы.

На той стороне на гостевых дворах тихо. Редкие купцы и на греческом, и на варяжском, и на хазарском. Да и на новгородском, что на правобережье, ворота тоже закрыты наглухо.

На плоту зашумели: его развернуло по течению, — но перевозчик выровнял плот, и гомон затих. Олег отчего-то вспомнил новгородского посадника, сказал Ратибору:

   — Непрочно сидит князь Юрий, по всему вижу, нет ему от новгородцев поддержки, и жадностью посадник обуян. Того и остерегаюсь, не вызвал бы недовольства.

Помолчал, потом снова заговорил:

   — Сменить бы, да другой аль лучше будет?

Ратибор не перебивал, слушал.

   — Ты спросишь, отчего так глаголю? Настораживает жалоба Ростислава. Хотел бы я знать, какую дань Юрий Киеву прислал и какую утаил. Послал бы тебя, Ратибор, посадником новгородским, да мне ты здесь нужен, в Киеве.

И разговор на Византию перевёл.

   — Ромеи алчны, — поддакнул Ратибор, — из Корсуни их змеиные жала проглядывают. Городки греческие по берегу моря Русского, кое они Понтом Эвклинским именуют, до самых гор Кавказских раскинулись. Ромеи рады бы и по Днепру острожки свои поставить, да мы не позволим.

Олег кивнул согласно:

   — От одной Корсунской колонии Царьград богатеет, мы же от Таврии разве что лиха хлебаем. Соляной шлях на крымские озера кровью русичей щедро полит, и не один обоз в пути исчез бесследно.

   — От большой орды отбились, а малые озоруют.

   — Покуда в Дикой степи хоть один печенег остаётся, не будет покоя Киевской Руси. Печенегам и хазарам место за Волгой, кою они Итилем кличут.

Паром ткнулся в чалки, и на осклизлую пристань сошёл народ. Князю и воеводе кланялись. Заскрипели колеса телег. На подъёме возчики щёлкали бичами, покрикивали.

Олег с Ратибором направились в город. Берегом проехал дозор — гридни молодые, один к одному, в броне, в шишаках[106] острых, мечами опоясаны, луки к сёдлам приторочены, копья в небо смотрят, а щиты за спины закинуты. Олег залюбовался воинами: добрые гридни, с такими надёжно.

У восточных ворот в кузницах звонко выбивали молоты, перестукивали молотки. Из кузниц отдавало гарью, окалиной, тяжко дышали мехи. Олег заглянул в одну. Кузнец — волосы кожаной тесьмой перехвачены — щипцами ворочал на наковальне раскалённый металл, слегка ударяя по нему молотком на длинной рукояти, а здоровый, плечистый детина ухал, опуская тяжёлый молот на указанное место. Горячие искры разлетались по кузнице.

   — Здорово, Улеб, и ты, молодец. Чего куёте?

   — Здрав будь и ты, князь киевский. А куём мы лемех для сохи. Оттянем — сам землю резать будет.

   — Помогай вам Перун.

Встречные отвешивали князю поклоны. Олег шёл медленно, иногда приостанавливался, смотрел по сторонам. В садах зрели яблоки, и спелый дух висел в чистом, свежем от дождя воздухе.

Ратибор рассмеялся:

   — В Новгороде, бывало, мы мальцами когда-никогда баловались. Влезем на чужую яблоню, а тут псы и хозяин. Порты нам снимет, крапивой отхлещет, дня два чешешься. А перед родителями промолчит, только встретит, посмеивается. «Приходи, — скажет, — яблочками угощу».

Рядом с подворьем боярина Путши мастеровые ставили новый бревенчатый дом о двух ярусах, с подклетью и высоким крыльцом.

   — Старается боярин, для Ивашки радеет, — заметил Ратибор.

   — Ивашка того стоит, отменный будет воин.

   — И дочь у Путши пригожая.

   — Завидуешь? — усмехнулся Олег. — Ты своё, воевода, съел, молодым оставь.

   — То так, — согласился Ратибор, огладив холёную бороду. — Однако сколько сладких девок на Руси!

   — Всех не перетопчет.

   — А жа-аль! — протянул воевода и озорно блеснул глазами. — Сказывают, купец Евсей ромейку себе в Царьграде сыскал. Она его к себе привязала, второе лето в Киеве не появляется. За ту любовь и веру греческую волхвы ему разор и учинили.

— За любовь и веру можно ли гонения устраивать? — спросил Олег. — Вот ты о девках глаголил — так скажи: ежели тебе какая не мила, ляжешь ли с ней на лавку? То-то! Любовь и вера человеку свыше даны, и не волхвам о них судить.

На Горе расстались: воевода к себе повернул, Олег к княжьим палатам направился.

В княжьих клетях добра всякого полно — и во всём порядок, всё на своём месте. Поутру княжий тиун открывает одну из клетей, выдаёт стряпухам, чего поварня требует.

В огромных количествах висят здесь окорока вепря и медвежатина, копчёное мясо и солонина, сало и рыба вяленая, балыки хранятся, вина, мёд и пиво в бочках, мука и зерно в глиняных сосудах в рост человека, крупы разные.

Клети есть и в Предславине, и они полны снеди всякой.

Богат великий князь киевский, в его хранилищах меха и пушнина, кожи и воск, холсты и полотна, лен и сукна. А есть клеть особая, замками хитрыми закрывается, где день и ночь ратники сторожу несут и куда только князь и боярин Путша вхожи. У них и ключи от той клети. В ней казна княжеская: золото и серебро, камни и украшения драгоценные, золотых дел мастерами сработанные.

Иногда князь с боярином осматривают казну, а в жаркие дни велят холопам выносить на просушку меха, дабы солнцем выжарились. Князь платит дружине серебром, а пушниной Киев ведёт торг с гостями иноземными. Они покупают и кожи, и лен, и воск и повсюду разносят славу о богатстве русской земли и великого князя Олега.

В конце княжьего двора, что в Предславине, псарня. Случалось, Олег с боярами тешился гоном зверя с борзыми.

Псарь Васюк, мужичок въедливый, с бородкой, задранной как у козы, с бегающими глазами, собачьи повадки знал отменно, за что и был ценим князем. Ночами Васюк открывал псарню, выгуливал собак, но едва свистнет — и они все у его ног вьются...