— Добро, пара рук не помешает.

Так Ивашка стал ладейником.

Молодость брала своё, вскоре он окреп, набрался сил и о плене вспоминал как о страшном сне.

Широко раздался Днепр в низовье, по разливам заросли камышом плёсы, где днём и ночью кипела жизнь.

По Днепру спустились в море. Ивашка в море впервой. Сколько ни всматривался он вдаль и вширь, всюду чернела вода, гуляла мелкая зыбь и летали белые чайки. Они кричали, а ладейники говорили, что это души утонувших мореходов.

Г реки называли море Понтом Эвксинским, русичи — Русским.

Ивашка удивлялся, как Путята определяется в открытом море, а кормчий только хмыкал:

   — Поплаваешь с моё, поймёшь.

Но однажды к вечеру море замерло, сделалось парко, паруса обвисли, и тревожный голос Путяты потребовал спустить их. Евсей перекрестился, зашептал:

   — Господи, отведи грозу от путников, смени гнев на милость.

Изумился Ивашка: купец не к Перуну обратился, а к Богу ромеев.

Безветрие вдруг оборвалось, налетел порывистый ветер, погнал волну. Он усилился, засвистел. Ладью швырнуло, закружило, понесло. Ивашке показалось, что море и небо срослись. Он ожидал, что море вот-вот проглотит их. Перекрывая рёв воды, кормчий кричал:

   — Вёслами, вёслами работа-ай!

   — И-эх! — выдыхали ладейники. — И-эх!

   — На волну держи, на волну! — командовал Путята.

Каждый раз, когда волны готовы были накрыть ладью, пловцы вырывали её у моря.

Ночь и день, снова ночь. Море взбесилось, оно требовало человеческих жертв, но, видно, ни Евсею, ни ладейникам не суждено было стать ими... Море отыскало другие жертвы и к утру следующих суток наконец успокоилось. Взошло солнце, и море стало тихим, кротким. А на востоке, едва видимые, высились снеговые вершины гор. Почесав затылок, кормчий сказал:

   — Это Кавказ. Далеко же нас отбросило!

   — Хорошо, хоть живы остались, — добавил Евсей. — Я уже с жизнью распрощался.

   — Видать, ещё не смерть, — говорили ладейники. — Сжалился Перун.

   — Теперь налегай на вёсла, ребята, — снова подал голос кормчий, — придётся попотеть.

Ивашка грёб стараясь. Он чувствовал себя вновь родившимся: мыслимо ли, такого страха натерпелся!

А море сделалось ласковым, будто и не угрожало недавно смертью, катило мелкие волны, шлёпало о борта. Рядом с ладьёй резвилась стая дельфинов. Они то плавали кругами, выставив на поверхность плавники и тёмные спины, то вдруг выбрасывались высоко над водой, будто хотели показать людям свои упругие тела. Дельфины играли, и Ивашке казалось, они радовались вместе с ним, что море смилостивилось над ладейниками.

Но вот паруса поймали ветер, и ладья, вздрогнув, как застоявшийся конь, резко прибавила ход.

   — Ещё дня три, и мы увидим Константинополь, — сказал Евсей. — Увидим его божественную красоту и базар, какого ты, Ивашка, и представить не можешь. Я покажу тебе этот город, и ты убедишься, что он над всеми городами царь.

Солнце поднялось, заиграло с морем, заискрилось. Его лучи легли на воде широкой светлой дорогой. Она терялась вдали и манила. Море жило и дышало теплотой.

Ивашка с нетерпением ожидал встречи с Царьградом. Он виделся ему то Новгородом, то Киевом, разве только торжище поболее. Эвон как Евсей расписывал: дескать, огромный базар! Но неужли людней киевского?

Константинополь открылся издалека. Он спускался с холмов каменными домиками, крытыми красной черепицей, дворцами и храмами, разными постройками и подступал к самому морю. Высокие кипарисы и раскидистые чинары, широколистый орех прикрывали город от яркого солнца, а могучие каменные стены — от врагов. Ивашка не мог отвести глаз от Константинополя, ахал:

   — Вот так город! Неспроста зовут Царьград!

А Евсей, стоя рядом с Ивашкой, говорил:

   — У одних ворот, где монастырь Святого Мамонта, есть русская улица, наш квартал, где будем жить. Когда перенесём грузы и настанет завтрашний день, я поведу тебя в город, и мы зайдём к самой красивой из всех ромеек, моей возлюбленной. Ты увидишь, она прекрасна, как и этот город.

На ладье спустили паруса, и на вёслах она вошла в порт со многими причалами, который кишел большими и малыми кораблями, стоявшими на якорях и под разгрузкой. По бухте сновали юркие лодочки, над морем разносились разноязыкие выкрики.

Едва ладья притёрлась бортом к причалу, как ладейники перебросили трап и тут же принялись выгружать тюки с пушниной, бочки с мёдом и воском. Всем не терпелось поскорее почувствовать под ногами твердь.

Здесь в порту степенно стояли смуглые усатые ромеи с осликами, дожидаясь, когда их позовут развозить грузы.

Множество рабов, подгоняемых горластыми надсмотрщиками, босых, в оборванных одеждах, разгружали и загружали прилепившиеся к причалам корабли.

Константинопольский порт, одетый в камень, расположился под самыми городскими стенами, высокими, тоже каменными. Ивашке пришлось задрать голову, чтобы разглядеть их зубчатый с бойницами верх.

Вечером, оказавшись на подворье монастыря, на улице русов, Ивашка не стал дожидаться ужина, упал на ветхий, пропахший многими телами коврик. Спал так крепко, что не слышал, как пронзительно стрекотали цикады и перекликались караульные. Проснулся от толчка. Евсей будил его. Ивашка подхватился, умылся наскоро, пожевал сухарь с водой и, подняв тюк с мехами, на который указал купец, отправился вслед за ним.

Стражники уже открыли ворота и, убедившись, что русские гости без оружия, впустили их в город.

В тот год ничто не предвещало беду. Печенежские улусы[81] находились в низовьях Днепра и Саркела[82], вдали от Киевской Руси. Но печенеги коварны, а выносливые степные кони способны делать большие переходы, не зная устали.

Весной из Дикой степи вырвалась печенежская орда. Разрушив часть засечных острожков, она промчалась по землям полян, достала Киева. Набег был стремительным и неожиданным, как камень, выпущенный из пращи. Олег и дружину не успел вывести. Орда пожгла Подол, разорила стоявшие на её пути погосты и ушла в степь.

Погнался Олег, но печенеги растворились в Дикой степи. Неделю искал их киевский князь, но, кроме остатков прежнего становища, ничего и никого не обнаружил. Степь — надёжный дом печенега.

Лада скакала рядом с Олегом. Бескрайняя, палимая, но ещё не выжженная солнцем степь стлалась под конскими копытами зелёным, вытканным всевозможными цветами ковром.

Удивлялась Лада, как быстро меняют печенеги места своих стоянок. Кочуют неизвестно где, но в то же время готовы вынестись тучей, когда их не ждут, навязать бой и так же стремительно скрыться.

Когда дружина скакала по следам орды ещё землями полян, Лада надеялась, что удастся не только отбить тех пленных, каких угнали печенеги, но и отыскать Ивашку.

Поблуждав по степи и убедившись, что орду не найти, Олег повернул в Киев. Пересекая засечную черту, князь сказал Ратибору:

— Ненадёжны засеки, и не потому, что нет в них нужды — нужда великая, нет в острожках крепости из-за малолюдства. Надо их усилить ратниками, тогда печенеги об них споткнутся, а мы тем часом встретим недругов. А то зри, что случилось.

И направил коня вброд через Рось. Река вспенилась от множества копыт, испуганно разлетались птицы, прятались по камышам.

Подобно шее гордой птицы, изгибается речка Лыбедь, Лебедь. Стояло здесь малое село Предславино. Место живописное, леса сосновые редкие, солнцем просвечиваемые, а оттого белыми грибами и маслятами богатые, луга пойменные, весною заливные. Приглянулось Предславино Олегу, и он поставил на холме княжий двор и хоромы, обнёс их высоким частоколом. Дом рубленый, о двух ярусах, с сенями и переходами, окружённый хозяйственными службами, с тиуном и холопами.

Олег наезжал сюда часто, а Лада жила подолгу. Она уставала от пиров, какие давал Олег на Горе, от многолюдства. На Горе селились бояре старшей дружины, знатные мужи города. Приезжали на Гору к Олегу князья племён, признавших власть Киева, посадники Смоленска, Любеча, Чернигова и иных городов...