Потешают честной народ скоморохи, на дудках играют, песни занятные распевают. От лавок, где торг ведут гости иноземные, зазывно кричат купцы, потрясая шелками и парчой, украшениями драгоценными, бронники бахвалятся броней свейской, мечами знатными.

В своих рядах предлагают товар новгородские мастеровые: кожевники и кузнецы, ткачи и плотники, гончары и оружейники.

Ивашка по торжищу прогуливался, товарами заморскими любовался: и какого только дива дивного не привозят гости в Новгород! Побывать бы в тех странах неведомых, поглазеть на народ тот да на жизнь его. Ужли не доведётся? Жаль, пути-дороги ушкуйников на север и на восток ведут, к Уралу, а кабы к морю Русскому либо Хвалынскому, он, Ивашка, отправился бы не задумываясь.

Побродил Ивашка по торжищу, потолкался, оголодал. Ноги сами собой занесли его в калачный ряд. Пироги одни другого сдобнее, румяные, душистые. Достал деньгу, но тут его баба-пирожница за рукав ухватила. Поднял Ивашка глаза и обомлел: баба знакомая, у которой ночь провёл.

   — Признал, милый, аль дорогу забыл? Чать, в грех ввёл, да, ровно кот шкодливый, в кусты?

Ивашка едва от бабы вырвался и деньгу у неё оставил. А она вслед ему на всё торжище орёт:

   — Вдругорядь заявишься, уши нарву!

Люд хохочет:

   — Ай да баба, огонь!

   — У такой не сорвётся! С корнем выдерет!

У Волхова Ивашка повстречал товарищей, с кем на Ладоге ушкуйничал. Они его сызнова принялись подбивать с ними в Заонежье отправиться.

   — Айда с нами на жизнь вольную, разгульную!

Рьяно уговаривали, Ивашка едва было не согласился, да вовремя опомнился: слово отцу давал и про службу у Олега вспомнил...

Расстался с товарищами, а на душе муторно: может, напрасно к конунгу в дружину пошёл? Жизнь ушкуйная потянула...

Вернулся Ивашка в оружейный ряд. Перед лавкой гостя, торговавшего свейской броней, остановился Отливала рубаха кольчужная синевой, была вязки затейливой. Ивашке известно: свейское железо отменное, ни мечом не разрубить, ни стрелой не пробить.

Подошёл Олег. На нём рубаха тёмного атласа, серебряной нитью шитая, с кручёным поясом, штаны тонкого полотна, в мягкие сапоги вправленные, а на голове шапка-нурманка. Спросил:

   — Броня приглянулась? Знатная. Дорого? Жизнь — она дороже. Бери от меня в дар, отслужишь.

В пушных складах стоял густой терпкий запах кож. Связки мехов, переливаясь серебром, висели на вбитых в стены колках[57]. Склады эти — собственность Новгорода, он ведёт широкий торг. Меха город получает от покорённых народов. Всё дальше и дальше, к Онеге и к Северной Двине пробираются новгородские ушкуйники, ставят в тех землях острожки, собирают дань обильную, и Новгород именует те края своими пятинами.

Казною ведали выборные старосты, а стерегли её городские ратники. Старосты собирались в своей избе, что стоит в Детинце, вели всему строгий учёт и записывали все в берестяные грамоты. При нужде, коли требовалось, старосты давали новгородскому вечу отчёт по расходам и прибылям. Ни Рюрик, ни Олег не нарушали это правило, хотя варяги требовали забрать всю казну. Они говорили:

   — Это наша добыча. Не для того ль мы в Гардарике?

Но Рюрик отвечал:

   — Вы не на щит взяли город, вас добром впустили, а потому о какой добыче речь ведёте?

Олег согласен с Рюриком: новгородцы не приняли бы викингов, изгнали их из города, если бы они ограбили городскую казну. Силой в Новгороде не усидишь.

И ещё Олег думал, что, когда он пойдёт вниз по Днепру, ему придётся поклониться старостам, и тогда люд новгородский позволит открыть пушные склады и выделит серебра и золота, сколько потребуется для похода...

Славен Новгород, крепки его обычаи, и Олег не нарушал их. Новгород стал ему опорой во всех его замыслах.

Уплыл ярл Вукол, и не осталось с Олегом варягов. Отчалили от пристани оба драккара утром, ещё до восхода солнца, но Олег даже не вышел провожать их: болела душа. Викинги — вот последнее, что связывало его с родной Упландией. Отныне у причалов покачивались лишь насады, расшивы, ладьи да корабли гостей иноземных, а в дружине одни русичи. Скальды[58], слагавшие саги о подвигах викингов, и те покинули Новгород. Но о том Олег не жалеет: с ним славяне-гусляры, и они восславят подвиги и храбрость дружины их князя.

Утром пришёл Ратибор. Олег был мрачен, хмурился. Воевода подсел к нему, сказал:

— Конунг, ты мог уйти с ними, но ты остался, и мы верили тебе. И мы не ошиблись. Так верь и ты нам. Пусть душа твоя возрадуется, как возрадовался бы и конунг Рюрик, окажись он на твоём месте. Ты был конунгом для викингов, конунгом величали тебя и мы, но отныне ты наш князь, и знай: дружина русичей всегда с тобой, куда бы ты нас ни повёл...

А ночью Олег снова увидел отца, викинга Густава. Но уже не одного, а с Рюриком, и они говорили ему о том же, о чём сказывал и Ратибор. И ещё отец заметил: «С тобой славяне, сын, и по-иному быть не могло, ибо ты задумал построить государство славянское. А что тебя покинули викинги, значит, так Вотану угодно. Принимай всё, как есть...»

С уходом варягов люд новгородский собрался на капище и, окропив жертвенный огонь кровью быка, воздал должное Перуну.

Ивашка Неревский конец теперь стороной обходил, особенно избу пирожницы, а на торжище в калачный ряд и ногой не ступал, остерегался окаянной бабы: что ей стоит в краску вогнать?

Но иногда Ивашку, ровно кота блудливого, подмывало заглянуть к ней в избу, да остерегался: ну как она его, что мальчишку, за уши выдерет, грозила-то...

С того дня, как купил Олег Ивашке свейскую броню, забрал он его в Детинец в дружину и всё больше при себе держал. Видать, приглянулся ему парень и силой и хваткой. Может, напоминал Олегу, каким тот сам был в отрочестве.

Привечая Ивашку, Олег и не думал, что тем входил в доверие к Доброгосту и через него к другим кончанским старостам и знати новгородской.

   — Не по крови варяжской Олега судить будем, а по делам, — говорил Доброгост. — Нынче он Новгороду служит.

Старосты кончанские с ним соглашались, поддакивали:

   — Да, по всему видать, не на день, а навсегда князь с нами. Не с оглядкой на прошлое живёт...

Однажды Ивашка привёл в княжьи хоромы мальчика лет семи, вихрастого, босого, в рваных холщовых портах и латаной рубахе. Олег в недоумении посмотрел на него, потом перевёл глаза на Ивашку:

   — Чем он тебе приглянулся?

   — Ты послушай его, княже, — промолвил Ивашка. — Ну-тка! Да ты не бойся, — подбодрил он мальчишку.

Тот вытащил из-за пояска тростниковую свирель, приложил её к губам, и музыка, тихая и ласковая, как ясный утренний рассвет, разлилась по горнице.

Замерли отроки, притихли бояре, закрыл глаза Олег, а свирель выговаривала-пела. Но вот мальчишка опустил дудочку, и Олег очнулся.

   — Как зовут тебя и чей ты сын?

   — Он из погоста, какой ярл Гард ограбил. Отца у него нет, убили, а мать умерла, — поспешил ответить Ивашка. — А зовут его Свенельд.

Помрачнел Олег, погладил мальчика по вихрам, сказал:

   — Отныне ты, Свенельд, станешь жить с княжичем Игорем, товарищем ему будешь. А тебе, Ратибор, — обратился он к воеводе, — мой наказ: грамоте и ратному бою его обучай, как и княжича Игоря. Пусть добрый воин из него получится...

Перед самым рассветом застучали в било. Ему вторили на всех новгородских концах. Пока Олег одевался, Ивашка уже с новостями прибежал:

   — Клети гостей греческих лихие люди почистили. Сторожа связали, товары унесли. След к воде ведёт.

Сколько лет прожил Олег в Новгороде, но такое впервые случилось, чтоб в самом городе разбой над гостями учинили. Купцы иноземные всегда были у Новгорода под защитой.

   — Не иначе свои воровством промышляли, — продолжил Ивашка, — тропинкой меж банями уходили, а там на тот берег переправились...