Отец, честный, недалекий, опьяненный своим легионерством и верой в Масарика; пять толстых книг генерала Медека, целые кипы газет и брошюр, живописующих «большевистский ад» и подвиги полковника Швеца — героя и великого сына чешского народа; потом летное училище, служба в полку, майор Унгр и сослуживцы по британской авиации — все это незаметно сформировало в сознании Скалы представление, в правильности которого он ни разу не усомнился: большевистская Россия — невежественная и страшная страна.
Пожалуй, надо было все-таки пойти на философский факультет, тогда Иржи больше узнал бы о мире! Но после истории с Эржикой он словно не жил на свете. Аттестат зрелости с отличием на радость родителям — вот все, на что у него хватило сил. А военное училище? Оно было высокой стеной, крепостным валом, лишавшим человека кругозора. Начальник училища, бывший австрийский генерал, мастерски умел затуманивать мозги молодым людям. Разве не соблазнительна мысль о том, что военные — люди особого сорта. Офицеру нельзя ездить в третьем классе, нельзя, идя с женой, нести ее сумку с покупками, нельзя держать над женой зонтик, но в этих запретах есть своеобразная прелесть! Запреты могут быть очень приятными, если они ставят тебя над серой массой обычных смертных. Некоторые слушатели летного училища прямо упивались чужеземными словечками «standesgemäß» (соответственно званию) и «offiziersmäßig», (как подобает офицеру), которыми щеголял генерал, совершая экскурсы в прошлое.
Странная это вещь — честь и достоинство офицера. Вот, например, напиться в стельку — это можно, пожалуйста. Такой поступок даже повысит ваше реноме, разумеется, если вы напьетесь в своем кругу, за той стеной, что отделяет офицерскую касту от «шпаков», от остальных смертных. Лейтенант Штястный, молокосос в мундире, прославился на весь гарнизон, «застрелив» в офицерской столовой рюмку, которая «упорно отказывалась подойти к нему». Офицерик был пьян до обалдения.
— Рюмочка, ко мне! — скомандовал он. — Раз-два, шагом марш!
Рюмочка заартачилась — и бац, зазвенело стекло, звякнули окна, и комната наполнилась запахом пороха.
Начальник гарнизона, тоже бывший офицер австрийской армии, дал буяну для проформы три дня домашнего ареста и, снисходительно улыбнувшись, назвал его «Волшебным стрелком». Это прозвище так и осталось за лейтенантом. Новое пополнение, юные офицерики, каждый год приходившие в полк из училища, с восторгом слушали рассказ об этой истории, уже обросший десятками вымышленных подробностей, и с почтением и завистью поглядывали на Штястного.
Да, странная это штука — офицерское достоинство! Пойдите навеселе, как старший лейтенант Вебер, на танцульку и затейте там ссору из-за незнакомой девицы, которую у вас перехватывают нахальные юнцы. Крепкие словацкие парни отвесят вам две оплеухи, об этом узнают в полку, и готово дело — вынужденная отставка, уход из армии с испорченной репутацией.
Хорошо еще, что Скала попал в авиацию, там этого кретинизма меньше. Среди летчиков немало инженеров, офицеры образованные, отношение к рядовым более человечное, быть может потому, что офицеров и солдат сближает любовь к машине и каждодневная опасность. Нет чрезмерного службистского педантизма, который превращает военную службу в ад.
Но и среди летчиков слово «большевик» произносили так же, как «негодяй» или «выродок». В дни парламентских выборов офицеры с высокомерным пренебрежением смотрели на штатских и тешились своим положением политических евнухов, за которое получали более высокое жалованье, чем другие государственные служащие. Зачем размышлять, к чему политика!
Все это Иржи понимает теперь, после Мюнхена, после перелета в Англию, где изрядно охладили их пыл, после бомбежек вражеских тылов. Сколько раз думал он, что и в тылах ненавистной фашистской Германии есть такие же жены и дети, такие же старики родители, как у него… От этих мыслей не спасает даже панцирь военного воспитания.
И вот теперь Иржи с болью сознает, какие нелепые представления о советской стране и ее людях были у него в течение многих лет. Он вел себя, как старая бабка, которая верит в царствие небесное и в адское пекло, потому что ей это внушили.
Скала потягивается до боли в обожженном теле и горько вздыхает: «Уснуть, спать, не думать…»
— У меня тут трудный случай, Иосиф Ефремович, — говорит профессор Кропкин полковнику авиации, который с нескрываемым удовольствием допивает уже бог весть который стакан чаю.
— У вас, коновалов, и не бывает других случаев, — хохочет полковник, заговорщически подмигнув медсестре Верочке.
— Не скажи, у нас бывали и удачные случаи, — шутливо подхватывает в тон ему Петр Васильевич. — Лежал как-то один полковник. Теперь он обнаглел, а вот в начале войны у меня в полевом лазарете под ножом скулил: «Петр Васильевич, ты самый лучший хирург на всю матушку Россию, уж ты режь меня поаккуратнее…» — Профессор так смешно изобразил испуганное лицо полковника, что даже Вера рассмеялась.
— Я скулил? — возмутился тот. — Верочка, скажите, скулил я когда-нибудь?!
Вера тоже включилась в дружескую перепалку:
— Где уж вам было скулить! Ничего не видели и не слышали, даже наркоз не понадобился…
— Верно! — ухмыльнулся Петр Васильевич. — И все-таки мы его поставили на ноги, хоть он и рассыпался на куски, как старый глиняный горшок…
— Залатали кое-как, признайся, что только залатали! — смеется полковник. — Я до сих пор похож на склеенный горшок!
— И не совестно вам! — притворно сердится Верочка. — Выглядите, как студент, с виду вам лет двадцать, не больше…
— Ладно же, если буду еще раз ранен, постараюсь попасть к другой сестре.
— Хоть к самому черту! — восклицает Петр Васильевич. — А теперь слушай. Я тебя не затем пригласил и пою чаем, чтобы слушать твои шуточки.
— Ах, вот оно что, стало быть, ты меня ради своего трудного случая подкупаешь этим спитым чаем, скупердяй!
— Серьезно, товарищ полковник, — поддерживает профессора Вера. — Вы можете помочь…
И Петр Васильевич рассказывает историю Иржи Скалы. Он немного смущен, запинается, говорит что-то о «чуде», о «чистой случайности», стараясь скрыть радость и торжество врача, гордость своим «особым случаем».
— Когда этот парень увидит свое лицо, его психическая реакция будет ужасна, — заключает профессор, глядя в темные глаза полковника, которые сразу стали серьезными. — На нем был опознавательный жетон и вот этот медальон. — Петр Васильевич подает Собеседнику раскрытый медальон с миниатюрной фотографией — молодая супружеская пара с ребенком.
Полковник задумчиво смотрит на снимок.
— Нелегкое это будет дело, Петя, — говорит он, потерев гладко выбритый подбородок. — Даже в Чехословацком корпусе не все ладно с кадровыми офицерами. Многие из них до сих пор уповают на свой штаб в Англии, а штаб этот явно настроен против нас. Этот твой летчик к тому же служил в британской авиации. У нас, правда, должна быть сформирована чехословацкая эскадрилья, но кто знает, когда это будет. А взять его в нашу авиацию… гм… не знаю, не знаю… трудное дело.
— Надо, чтобы ты поглядел на него, — настаивает Петр Васильевич. — Опасаюсь я какой-нибудь неразумной его выходки. Знаешь ведь, у военного оружие всегда под рукой. Надо бы его отвлечь, указать ему цель в жизни, растолковать ее смысл, и все это надо сделать прежде, чем он увидит свое лицо. Посмотри на него, говорю тебе!
— Ну ладно, пойдем, — соглашается полковник и ворчит: — Зря ты меня пугаешь, я, братец, всего нагляделся на фронте.
— Посмотрим, — отзывается Петр Васильевич и открывает дверь палаты.
Иржи Скала дремлет, лежа спиной к двери. Петр Васильевич сразу веселеет.
— Дрыхнет! — восклицает он и, сложив руки рупором командует: — Побудка, вставать!
Полковник, улыбаясь, обращается к Верочке:
— Вот видите, вы о нем всякие страхи рассказываете, а он себе спит, ваш чешский со…
Слово «сокол» полковник не договорил: Скала приподнялся на койке, и при виде его обезображенного лица полковник замолк на полуслове. Но профессор предвидел это и с преувеличенной бодростью подхватил нить разговора.
