— Вы что ж это подремываете, Иржи Иосифович, — обратился он к пациенту. — Спать надо ночью. Смотрите, кого я к вам привел: товарищ по оружию, командир авиаполка и Герой Советского Союза. Ну, знакомьтесь…

Полковник уже овладел собой.

— Какой там герой! — подхватил он. — Таких, как я, у нас хоть пруд пруди. Разрешите представиться, полковник Суходольский, Иосиф Ефремович.

Полковник протягивает Скале руку и только теперь замечает, что обе руки чеха забинтованы по самые плечи.

— Дня через два снимем повязки, — говорит профессор. — Руки нам очень важны. Если они в порядке, человек все может: вести самолет, стрелять из пулемета, дать немцу по морде. — Заметив, что Скала помрачнел, он быстро поворачивается к полковнику. — Руки и ноги у Иржи Иосифовича будут в полном порядке, еще в лучшем виде, чем до поступления на военную службу. Через неделю снимем бинты, займемся гимнастикой, электролечением, а через месяц-другой он может лететь хоть на край света.

На лице Скалы появляется хмурая улыбка.

— Лицом буду немцев пугать, — говорит он. — Как увидит меня фриц, выпустит штурвал из рук. Знаете, полковник, я уже сбился со счета, считая, сколько пластических операций мне сделали. А зеркала так и не дают.

— Что ж ты мне-то жалуешься? — пряча смущение, шутливо ворчит полковник. — Ругайся вот с Петром Васильевичем. Подумаешь, франт! У дьявола из лап вырвался, а теперь заладил: дайте зеркало!

— Петру Васильевичу я очень благодарен, честное слово. Верочка мне рассказала, какой это был поединок со смертью…

— Женские сентименты! — ворчит Петр Васильевич, укоризненно косясь на медсестру. — Какой там поединок! Просто вам не хотелось умирать, вот и все. Врач тут ничего не мог сделать, это природа сыграла добрую шутку. А вы, юноша, вместо того чтобы благодарить ее, ноете.

— Скажите, буду я опять летать?.. Боюсь, что бортмеханик меня испугается, вот как вы, товарищ полковник, — не отстает Скала.

— Как ты думаешь, мне зря дали звание Героя Советского Союза? Не такой я пугливый. Чтобы я испугался пары шрамов на лице! Ты их получил в бою, а это у всякого разумного человека может вызвать только уважение.

— Неразумных будет больше, — Скала старается подавить горькую улыбку.

— Эх, сокол, сокол, странно слышать мне это! Прежде надо выиграть войну, разгромить врага, а потом думать о красоте. Верно?

— Верно, господин полковник.

— Товарищ полковник.

— Извините, привычка, — смутился Скала.

— Понимаю. Привычка и устав. В вашем корпусе, что сформирован здесь, тоже так положено обращаться. Ну, что, — дружески улыбается полковник и присаживается на край постели. — Скучаете по самолету?

— Скучал бы, не будь другой заботы, — понурившись, отвечает Скала.

Полковник спешит переменить тему:

— Слушайте, капитан, я понимаю, вам об этом не очень приятно говорить, но, знаете ли, мне, старому летчику, интересно: хорошо ли вы помните подробности своей аварии?

— Иногда я будто заново ее переживаю, — оживляется Скала. — Помню, взяли мы тогда курс на восток. Нервы у всех напряжены до предела. Летим на одном моторе, ревет из последних сил. Долетим, думаю, или не долетим? Все приготовились к прыжку, и каждый знает, что прыгать не станет. Летим низко, бьют зенитки, неясно кто: немцы ли, ваши ли… И вдруг толчок, наткнулись на что-то, наверное, на ваше воздушное заграждение. Последнее, что помню: море огня, в нем черная дыра — мое последнее спасение. Что было дальше — не знаю, очнулся в госпитале.

— И очень нескоро, — добавляет Верочка.

— Не вмешивайся в мужские разговоры! — одергивает ее полковник. — Двое летчиков не прочь выпить, а вы одного поите спитым чаем, а другой вообще погибает от жажды у вас на глазах.

— Сходите за стаканами, Верочка, по сто граммов я им разрешаю. А я принесу бутылочку столичной.

— Слушайте, Георгий Иосифович, — говорит полковник, оставшись наедине со Скалой. — Я постараюсь, чтобы вы попали в нашу авиацию. Но только при одном условии. Бабские настроения там не нужны, так что забудьте, черт подери, о своей физиономии!

Скала вздыхает и говорит скорее себе, чем полковнику:

— Лучше было бы не скрывать от меня.

— Черт бы тебя взял, парень! — сердится полковник. — Ничего не соображаешь! Будь у тебя смекалка, ты и забинтованными руками мог бы приоткрыть окно и увидеть себя в стекле. Вот так.

Он приоткрывает оконную раму.

— Открывайте, полковник, открывайте! — Голос Скалы звучит почти весело. — Я зажмурю глаза, а потом, наверное, увижу совсем незнакомое лицо. Пусть! Неизвестность хуже всего.

Вопль ужаса вырывается у Скалы.

— Ну, что ты? — полковник удивлен и смущен. — Спятил, что ли? Скажи, пожалуйста! Вот и помоги человеку, — ворчит он, и распахивает дверь в коридор. — Сестра, сестричка! Пациент потерял сознание!

— Что ж ты, братец, — бормочет через несколько минут Петр Васильевич, склонившись над Скалой. — Ну и глупость ты сотворил, товарищ полковник. Чуть не убил человека… Это не просто обморок, — обращается он к медсестре. — Опять у него подскочит температура, а организм и без того ослаблен… А тебе я вот что скажу, — он в упор глядит на огорченного полковника. — Теперь ты должен устроить этого парня в армию, даже если бы тебе пришлось просить об этом правительство!

Снова этот стоглавый дракон! Срубишь одну голову, вырастают две…

Эржика… Эржика входит на цыпочках в палату и молча, как тогда, в первый раз, ложится к нему в постель. Иржи, юноша, еще не знавший женщин, вздрагивает от упоения. Страстные, безмолвные ласки, дыхание захватывает от наслаждения, тело напрягается до судорог. Потом белая рука Эржики тянется за сигаретой. Такая у нее привычка. Всегда она приносила ему свое алчущее ласк тело и коробку сигарет. Вспыхивает спичка. И вдруг вопль, ужасный вопль, который Иржи уже где-то слышал. Это она кричит? Нет, нет, он уже понял. Это он сам закричал, увидев в оконном стекле неживую лоскутную маску, местами синевато-красную, местами серую или желтоватую, мертвенную и особенно страшную потому, что на ней живут только глаза и зубы…

Иржи хватается за этот проблеск памяти, как за спасательный круг. Прочь из омута кошмаров и призраков! Но что-то тянет его вниз, мысль тускнеет, он падает, падает…

Карла не такая, как Эржика. Ею можно обладать лишь после женитьбы… Еще никогда так ликующе не пел орган под пальцами отца, как в тот день, когда седовласый священник Бартош венчал в деревенской церкви Иржи и Карлу. На хорах пели парни и девушки, во всех подсвечниках горели свечи, все было так красиво и торжественно. И вдруг ты содрогаешься от ужаса: в блестящих металлических подсвечниках отражается пугающее лиловое и желтовато-серое лицо. Даже через слой бинтов он почувствовал, как дрогнула рука Карлы. Тебе страшно взглянуть на нее, ты представляешь себе бархатные глаза лани, потемневшие от ужаса.

«Погубленная жизнь» — так, кажется, называется французский роман, еще в детстве случайно попавший в руки Иржи. Финансист, потерявший состояние, расстается с жизнью. Он не смог жить без денег, они были для него всем. А что будет с ним, со Скалой, сумеет ли он прозябать где-то на задворках? Добрые люди будут относиться к нему с нескрываемым состраданием, злые — с отвращением, дети будут пугаться его…

Дети… Его Ирка, Иржичек, синеглазый малыш с ямочками на щеках, такими же, как у мамы. Вот он протягивает руки к отцу, как в тот раз, когда они «расходились» с Карлой. Он встает в коляске на еще нетвердые ножки, он не боится отца и тянется к нему.

В широком хромированном щитке детской коляски вновь отражается страшное своей неподвижностью изувеченное лицо.

Но малыш не испуган! Синие глазки сияют, ручки обнимают желтовато-серую шею, а губы, нежные розовые лепестки, касаются лица, которое вызвало ужас в бархатных глазах Карлы. Сын, его сын, не боится его! Бездонная пучина смерти не тревожит больше Иржи Скалу, сейчас он словно поднимается на тихих волнах, они качают и баюкают его; судорожно напряженное тело Иржи уступает им, отдается на волю волн…