На изломе социальных проблем, в лобовом столкновении политических сил раскрывает нам Богумир Полах внутренний мир своего героя, рядового чеха, приобщающегося к миру новых для него идей и новой жизни. Водораздел этих сил пролегает даже через семью Иржи, через трагедию разрушенного доверия Карлы, обманутой такими, как Роберт. И везде, где герой Полаха решает для себя вопрос о судьбе новой Чехословакии, везде, где он проходит путь к подлинной гражданственности, к чувству личной ответственности за благо, за будущее народа, — автор романа убеждает нас в истинности всего происходящего со Скалой, в типичности его судьбы, в человеческой правде характера. Он находит и точную деталь, и психологически меткий штрих, он страстен и верен художественной правде. Но это чувство художественной правды изменяет писателю, когда он обращается к личной драме Скалы — ко всему, что связано с интимными переживаниями Иржи; его отношения с женой, болезненное ощущение физического уродства. Мы говорим, понятно, лишь о торопливости художника, о досадной местами невыписанности задуманного. Она проявляется то в многозначительной растянутости, то в неубедительной скороговорке. Здесь словно исчезает объемность, свойственная Полаху. Словно на минуту замирает живой пульс неповторимой и вместе с тем типической человеческой судьбы. Именно в этом, в художественном плане роман «Возвращение Иржи Скалы» иногда противоречив. Но отдельные частные творческие просчеты никак не снимают главной удачи писателя, того важного, что очерчено в романе резко и точно.

То, что рассказывает нам Богумир Полах об исключительной, но вместе рядовой судьбе Иржи Скалы, не только интересно, не только пища для любознательного ума, узнающего из романа о людях и жизни братской страны, но и важно, близко нам. Ведь и мы, советские люди, и наши братья в Чехословакии совершаем сегодня одно великое дело — обновление земли. И горячие размышления Богумира Полаха об истинной партийности, о честности и чистоте убеждений, о подлинной коммунистической преданности революционному делу — звено в общей цепи наших сегодняшних забот, наших размышлений. Потому-то, хотя роман в основной своей части рассказывает нам о первых послевоенных годах Чехословакии, о первых победах чехословацкой коммунистической партии, членом которой становится и Иржи Скала, он все же не воспринимается как историческая хроника, прикрепленная точно к своему времени, а читается по-хорошему современно, свежими глазами наших последних лет.

К. Потапова

Глава первая

— Что написать на табличке, Петр Васильевич?

Хмурый профессор, уже минут десять неподвижно сидевший у постели больного, недоуменно глядит на медсестру.

— Ну, что еще? На какой табличке? — профессор вскакивает и нервно прохаживается по комнате. — На кой черт табличка?! Ну, напишите, что здесь лежит сгоревший человек… Впрочем, какой это человек… Головешка, огарок человека, так и напишите. — Профессор огорченно причмокивает, щурится, словно глазам его больно глядеть на сожженное человеческое тело, и безнадежно машет рукой.

— Э-э, не пишите ничего. Все равно он не доживет до вечера, так зачем эта табличка?

— А на меня-то вы почему сердитесь, Петр Васильевич? Я не виновата, что ему нельзя помочь, — тихо и без упрека говорит невозмутимая медсестра.

И тут происходит то, чему не поверил бы ни один из учеников Петра Васильевича Кропкина, — немало он вырастил их за долгие годы: профессор закуривает папиросу. В палате! И швыряет обгоревшую спичку на пол.

— Эх, Вера, Верочка, когда вы научитесь понимать врача! — вздыхает он, успокоившись после глубокой затяжки. — Какая жестокая игра природы. Тело почти обуглилось, и все-таки оно живет, понимаете, живет! Умертвить его я не имею права, а спокойно смотреть на него не могу… Как бессильны люди! Сломана рука — пустяки. Ампутировать обе ноги тоже можно. Но вот такое…

Так же неожиданно, как он закурил папиросу, профессор отшвырнул ее и сердито затоптал на гладком кафельном полу.

— Впервые в жизни вижу подобное! — раздраженно говорит он. — Это противоречит всему, чему меня учили. Это тело должно быть мертвым, уже давно мертвым!

Как бы в насмешку, из свитка белых бинтов слышится глухой стон.

— Слышите, он еще стонет! Лица нет, рта нет, а стонет! Где, скажите на милость, найти хоть кусочек живого тела, чтобы впрыснуть ему морфий?

Вера Ивановна стоит неподвижно, но чуть дрогнувшие ресницы выдают ее волнение.

— Тогда к чему перевязка, масло… все старания? — недоумевает она.

— К чему! — почти зло усмехается профессор. — Вот и я спрашиваю: к чему? Разве врач вправе задавать такой вопрос, пока больной еще стонет, пока еще дышит?

Новый стон доносится из белого клубка. Профессор пристально глядит на окутанное бинтами тело.

— А грудь! — говорит он с горечью. — Пожарище! Шестнадцать лет я руковожу клиникой, да и на войне повидал немало, но такого ужаса еще не видывал. Дайте мне умыться. — Он устало машет рукой. — Я сделал все, что мог.

Багровый ночной небосвод шипит, стонет и грохочет, словно океан расплавленной лавы. Разрывы шрапнелей и гранат рвут на клочки красноватые облака. Аккуратный строй бомбардировщиков превратился в стаю испуганных птиц, которые в панике ищут спасения от губительного смерча. В грохоте воздушного боя пулеметные дуэли истребителей звучат, как щелчок пальцев во время грозы. Мощные «летающие крепости» похожи на слабых мошек, крохотных поденок, испуганно мечущихся в грохочущем огненном котле; их облизывают языки пламени, душат тучи багряного дыма.

— Летим на одном моторе… — слышит капитан Скала. — Приготовиться к прыжку!

Нет времени думать, рассуждать. Лишь инстинкт самосохранения подсказывает летчику решение.

— Курс на восток! Держи курс на восток!

Самолет вздымается в огненном вихре и низвергается вниз, в густой мрак. Он скрипит, воет и стонет.

Скала оглушен, ослеплен. Неповоротливый, как тюлень, он подваливается к пилоту.

— Надо перелететь фронт, дотянуть до России!

— Мы не продержимся в воздухе и четверти часа, — говорит пилот, стуча зубами.

Напрягая все силы, Скала приподнимается на руках.

— Кто хочет, пусть спасается на парашюте. Я лучше сгорю, но не буду прыгать.

Машина шарахается, как раненый конь, Скалу снова бросает на пилота.

— Фронт здесь не широкий… Курс на восток, говорю тебе, на восток! — кричит Скала и теряет сознание.

Вера Ивановна возвращается в палату.

— Стонет и стонет… — говорит она, печально качая головой.

Голова! Как чудовищно болит голова! Лоб пылает, как горн, в висках стучат молоты. Стучат непрестанно и тяжко.

Бух, бух!

Нет, это не молоты. Это шаги рассерженного отца. От страшной боли глаза едва не вылезают из орбит. Нет, это не от боли. Скалу терзает укоризненный взгляд матери. А белая полоса, пролегшая на темном небе, — не луч прожектора, это старая ковровая дорожка в скромном отцовском кабинетике.

Иржи только что сказал родителям, что разводится с Карлой. Сказал в той самой комнате, где два года назад объявил, что они решили пожениться… О господи, мама, не мучайте меня безмолвным взглядом! Лучше выругайте меня. Папа, лучше ударьте! Мучительно слышать звук ваших нервных шагов. Как хотелось бы рассказать вам, родные, почему я развожусь с Карлой. Но призадумайтесь над этим сами, черт возьми! Не из-за пустяка же я бросаю сына, которому еще только год. Мы, Скалы, так не поступаем. Вы, отец, не раз говорили, что все мои мысли сразу угадываете по глазам. Куда же делось ваше умение?

Я бы подсказал, намекнул вам, в чем дело, да нельзя. Они придут и догадаются по вашему виду. Или побои заставят вас сказать. Нет, вы должны поверить, что ваш сын негодяй, что он бросает жену и ребенка просто так, ни с того ни с сего, быть может, из-за какой-то другой женщины.