— Так чего ж ты скулишь? — накинулся на него Васька. — На что тебе лицо-то, в кино, что ли, хочешь сниматься? Второй раз жениться не собираешься, так о чем забота?

Скала не смог подавить улыбку. Рассерженный Васька был неотразим.

— Да я так, Вася, просто так, — поспешно заверил он и без всякого перехода спросил:

— А нос, Вася? Нос есть?

Васька забыл о своем гневе.

— Как же не быть носу? — Он испытующе взглянул в лицо Скале. — Есть, братец. Невелик, но есть. Какой тебе надобно? — Он снова рассердился. — Белье, что ли, на нем развешивать? Хороший нос, скажу я тебе. Можешь очки носить. Ежели тебе так интересно, ты погляди в зеркало сам, а ко мне не приставай.

— В зеркало… — неуверенно сказал Скала. — Профессор не велел давать мне зеркало.

— А коли не велел, то и нечего тебе интересоваться своим фасадом. А ты разнюхиваешь у него за спиной, куда это годится? Нет! Был бы ты какой-нибудь новичок, новобранец, которого лягнула кобыла и ему из-за этого на вечеринку нельзя идти, я бы тебя не стал упрекать, Георгий Иосифович. Но ведь ты офицер, капитан!

— Ты прав, это нехорошо, — сознался Скала; глаза у него застлало слезами. Он совсем не сердился на Василия. — Покажи, что у тебя получилось с пуговицей, — перевел он разговор.

— Ладно, ладно, ты мне зубы-то не заговаривай! — обиженно ворчит Васька, ерзает на стуле и бормочет вполголоса: — Месяц с этим неблагодарным человеком носятся, на тележке его по всем клиникам возят. Терапевт говорит: «Все в порядке», и мы от радости чуть не в пляс. Везем его то к ушнику, то к глазнику, то на лечебную гимнастику. Вера Ивановна всякий раз после осмотра прямо сияет. Петр Васильевич говорит, что такой удачи еще не бывало. Из Ленинграда прилетал профессор, чинил капитана, как старую камеру, оттуда отрезать, там пришить… А он, видите, еще недоволен. «Нос, Васька, — передразнил он Скалу. — Есть ли нос?» Как же не быть, товарищ начальник! Попробуй-ка сам из ничего сделать этакую носину.

— Ругайся, Вася, ругайся! — улыбается растроганный Скала. — Кабы было на мне живое место, я даже сказал бы: «Стукни меня!» Только не сердись, ради бога. У каждого из нас свои слабости…

— Ну, есть, — смягчается Вася и перекусывает зубами нитку. — Мне бы тоже сподручней было оборвать нитку рукой, а не грызть ее зубами, как мышь. Но ты держи себя в руках, дела твои совсем не плохи. Ты еще поправишься и рассчитаешься с немцами за свой нос. А я?

— Я рассчитаюсь и за тебя, Вась, — улыбается Скала. — Только бы меня пустили в самолет.

— Пустят, как же иначе! Я сам слышал, как профессор говорил Верочке: «Он, Вера Ивановна, еще немало немцев собьет до конца войны».

— Покажи-ка пуговицу, Вася, — меняет тему капитан.

— Глядите, Верочка, — обращается он к вошедшей медсестре, — как пришита пуговица! Прямо как в ателье!

— Вася молодец, — улыбается сестра и гладит Василия по круглой стриженой голове. — У его жены райская жизнь будет!

Голубые глаза Василия просияли.

— Уж вы скажете! — стараясь скрыть удовольствие, говорит он и тут же дружески поддевает товарища: — А вот Георгий Иосифович сказал, что от меня, однорукого, жене радости будет не больше, чем от него с таким лицом. Даже на балалайке не смогу ей сыграть.

Верочка становится серьезной и поворачивается к Скале.

— Опять нытье и паника? Опять, как говорит профессор, интеллигентская меланхолия?

— Да нет, — поспешно заступается за товарища Васька, но под Верочкиным испытующим взглядом опускает глаза. — Это мы так… покалякали по-свойски.

— Ну и хватит! — хмуро говорит Вера. — Поужинали, покалякали, а теперь пора спать. С женщинами и то легче, чем с такими тщеславными пустомелями.

— Вот видите, а вы сказали, что у моей жены будет райская жизнь! — хохочет Васька, ловко увертывается от замахнувшейся полотенцем Верочки и исчезает, успев крикнуть в дверях: «Покойной ночи!»

На минуту стало тихо. Верочка зажигает ночную лампу, уносит вазу с цветами и скрывается в темном углу палаты.

— Вы сердитесь, Вера Ивановна? — тихо спрашивает капитан Скала.

— Сержусь, — слышится из темноты женский голос. — Вы как нарочно… Мы радуемся, а вы…

— Как же вы не понимаете, — просительно говорит Скала. — Ведь не так трудно понять, — голос падает, становится еле слышным, — что, если жена отшатнется, увидя меня, а сын закричит в испуге…

— Мой муж с первого дня войны на передовой, — возражает Вера. — И каждый день, понимаете, каждый день у меня сердце сжимается от страха: жив ли… — Голос Веры дрожит. — Я благодарила бы судьбу, если бы он вернулся таким, как вы.

— Зажгите верхний свет, Верочка, — взволнованно просит Скала и приподнимается на подушках. Яркий свет ударяет им в лицо. — Могли бы вы поцеловать меня? — Молчание. Горящими глазами смотрит Скала в побледневшее лицо женщины. — Можно вообще поцеловать человека с лицом, сшитым из лоскутков, как футбольный мяч?

Вера подходит, спрятав руки за спину, до боли стиснув пальцы. Только бы не выдать себя ни одним движением!

Поцеловала! Скала в изнеможении опускает голову. Безмерное счастье переполняет его.

«Поцеловала! — ликует он. — Поцеловала!»

Верочка глубоко вздыхает. Немало повидала и перенесла она и здесь, в госпитале, и на фронте. Но не хотелось бы еще раз пережить такой момент. Она говорит бодрым тоном, стараясь заглушить свои чувства:

— А теперь спать, Иржи Иосифович! Никаких поблажек, спать! Что это за герой, который только и думает о своем лице. Что же делать тысячам безруких и безногих? Странные вы — люди с Запада. Пройдете через всю войну, сквозь ад кромешный, и вдруг вас сбивает с толку пустяк. Несколько шрамов на лице! Сразу видно — герой. А красивое лицо может быть и у труса.

Скала отвечает не сразу. Сердце его еще полно радости, но нетвердый голос выдает сомнение и печаль.

— У нас, на Западе, Верочка, геройство ценят мало, — с горечью говорит он. — Орденская колодка на груди не заслонит обезображенного лица…

Верочка пытается рассеять его уныние:

— Обезображенное лицо! Скажете тоже! У вас… я вам скажу… совсем неплохой вид.

— Тогда почему же мне нельзя посмотреть на себя в зеркало? — атакует ее Скала.

— Спросите профессора, — отвечает Вера слегка раздраженным тоном. — Только о зеркале и говорите, стыдно слушать!

— Поймите же, — смущенно оправдывается Иржи. — Я не хочу, чтобы моя жена и сын краснели за меня, когда им придется показаться со мной на улице.

— Они будут счастливы, что вы вернулись. Я знаю. Знаю по себе. А теперь извольте закрыть глаза и спать!

— Закрыть глаза и спать! — тихо повторяет Скала. Да, да, спать и ни о чем не думать!

Но как уснуть, как не думать, если одни и те же образы стоят перед его взором? Васька, милый, улыбчивый, порой добродушно-сердитый, самоотверженная, заботливая Верочка, профессор Петр Васильевич и, наконец, неразговорчивый, хмурый доцент из Ленинграда, который в течение месяца терпеливо, по кусочкам, пересаживая кожу на лицо Иржи, сделал десятки пластических операций… Как не думать об этих людях, как тут уснуть? Где взять силы признаться самому себе, что не любовь к ним, не вера в их победу, а один лишь страх перед гитлеровским пленом пригнал Скалу сюда, через линию фронта?

Тогда, в горящем самолете, не было времени размышлять. Иржи просто выбрал из двух зол меньшее. Зато когда он пришел в себя…

Советский госпиталь! Господи боже, да может ли быть у них хороший госпиталь, даже если это московская университетская клиника! А советский врач, пусть даже университетский профессор, наверняка какой-нибудь коновал! Таковы были первые мысли Скалы, когда он очнулся после долгого беспамятства.

Усталое, задумчивое лицо Петра Васильевича вначале показалось Скале видением, рожденным горячкой. Петр Васильевич не был острижен в скобку, не носил бороды по пояс. Пол, стены, оборудование сверкали чистотой, миловидная медсестра в белоснежном халате с трогательным вниманием ухаживала за раненым. Помнится, отец, побывавший в русском плену и здесь, в России, вступивший в Чешский легион, рассказывал совсем иное. Отец учил его любить Россию, это правда. Особенно сейчас Иржи благодарен ему за то, что отец с детства научил его русскому языку — языку будущего, разумеется того будущего, когда, по мнению отца, падет советская власть и в этой чудесной стране восторжествует гуманность.