За одну ночь он стал первым человеком в деревне: председатель национального комитета, председатель Комитета действия Национального фронта и народный управляющий заводом. Многовато для скромного Лойзы Батисты.

— Веришь ли, ночами не сплю от забот! — говорит он, застенчиво поглядывая на товарища. — Просыпаюсь среди ночи и записываю на бумажку, о чем надо посоветоваться с товарищами в районе.

Сердце Скалы переполняет нежность к этому парню, который остался таким же простым и душевным, каким был тридцать лет назад, когда они вместе шлепали босиком по лужам. Иржи крепко сжимает плечо товарища и говорит взволнованно:

— Я вступаю в партию, Лойзик!

— Иржи! — Лойза широко, совсем по-мальчишески раскрывает глаза. — Наконец-то! Такие, как ты, там нужны!

Ни словечка о том, вовремя или с запозданием вступает в партию Иржи, ни тени снисходительного упрека: мол, надо было слушаться меня раньше.

В дом родителей, в теплую мамину кухоньку тоже проникло возбуждение этих дней. Лойза постарался: всем соседям, которых он считал достойными, он вручил бланк заявления о приеме в партию, дал его и старому учителю.

— Не пойдешь же ты к коммунистам! — с ужасом сказала мать как раз в тот момент, когда Иржи вошел в дверь. Отец только вздыхает, он и сам не знает, правильно ли будет, если он, воспитатель молодежи, равно справедливый к детям богатых и бедных, народников и коммунистов, вступит в политическую партию. В дни, когда министром школ стал Странский, начальство из района и земского национального комитета нажимало на старого учителя: мол, кто хочет завоевать симпатии в верхах, должен вступить в партию министра. Скала старший отверг тогда это предложение просто потому, что не хотел поддаваться ни посулам, ни угрозам. Сейчас дело обстоит иначе. Лойза во многом прав, коммунисты сделали немало. Взять хотя бы историю с кирпичным заводом — трудную борьбу с коллаборационистами, — тогда ведь каждый честный человек был на стороне рабочих. А вместе с тем он, Скала старший, всегда поддерживал хорошие отношения со священником, — тот, бедняжка, извелся за эти несколько дней, одна тень от него осталась.

Голос сына отрывает старого Скалу от размышлений.

— Доктор, что спас мне жизнь, тоже состоял в компартии, мама, — с улыбкой говорит Иржи. — И этот человек — тоже коммунист. — Иржи показывает на портрет, висящий над качалкой, в которой любит сидеть мать.

Мать озадачена. В самом деле, она ни разу не задумывалась над этим.

— Это другое дело… — растерянно возражает она. — То у нас, а то в России. Он отроду коммунист…

Иржи не успевает ответить: с улицы врывается Иржичек, румяный от мороза; от мальчугана так и веет здоровьем и свежим воздухом.

— Ух, как мы им надавали! — кричит он во весь голос. — Вываляли их в снегу, никак не могут отряхнуться!

— Кого, внучек? — ужасается бабушка.

— Ну, мальчишек, что полезли на нас, — объясняет Иржик, удивляясь бабушкиной непонятливости. — Да куда им против наших?! Мы с кирпичного!

Скала хватает сына на руки, высоко поднимает, прижимает его холодную щеку к своей и смеется, смеется.

— Вот вам, извольте, мама! Он, выходит, тоже отроду коммунист!

— Болтает, что услышит, — сердится старушка. — Слишком много он у вас якшается бог знает с кем.

— Обо мне вы говорили то же самое, мама, а вреда от этого не вышло. — Скала прижимает к себе мать. А Иржик, видя, как смягчилась бабушка, смелеет:

— Мальчишки с кирпичного — отличные ребята, бабуся!

Глава пятая

Карла, счастливо оживленная и вдохновленная событиями февраля, в тот вечер пришла домой бледная, с каким-то смятением в глазах, уклоняясь от вопросительного взгляда мужа.

Скала встревожился. Карла давно уже не трепетная лань, но ведь она жена его, и, когда он увидел ее измученное лицо, сердце Иржи тревожно забилось.

Прежде, бывало, она изливалась ему по всякому пустяку, теперь все иначе. И если он начнет расспрашивать — она замкнется в упрямом молчании.

Да, сегодня она на себя непохожа. Курит сигарету за сигаретой и вот уже в третий раз пьет крепкий кофе.

Сильный, освежающий ветер подул в политической жизни страны после февраля. Партийным работникам приходится очень много работать. Крайком переехал в новое, просторное здание, аппарат его расширяется с каждым днем. Нужно использовать преимущества внезапности, не дать опомниться реакционерам, попавшим в собственную западню.

Скала знает это, и потому ему сперва показалось, что Карла просто переутомлена и у нее упадок сил. Идет проверка парторганизаций, на очереди крайком и его аппарат, ежедневные заседания тянутся чуть ли не до утра.

Проверка парторганизаций… Скала задумывается. Никто не может толком объяснить ему, в чем ее суть. Некоторые коммунисты считают ее чем-то вроде исповеди: покаешься, получишь отпущение грехов, наложат на тебя епитимью в виде какого-нибудь соцобязательства. Паникеры переполошились: это же чистка, товарищи! В сорок пятом году и после февраля сорок восьмого партия широко открыла двери, а сейчас отделяет зерно от плевела. В общем и тем и другим не по себе: никто не привык раскрывать душу перед всеми и выкладывать свои глубоко личные дела.

Может быть, Карлу обидели, влезли ей сапогами в душу?

Да, дело в проверке. Карла закуривает бог весть которую сигарету и рассказывает мужу обо всем. Скала напряжен до предела: так жена еще никогда не говорила с ним. Тихим голосом, скорее самой себе, чем ему, она рассказывает, что пережила в последние дни, в каком смятении она сейчас. Скала боится шевельнуться, чтобы не помешать этому приливу откровенности. Все, что она рассказывает, он словно видит на картине или на экране кино.

…Прибыла проверочная комиссия из Праги. Улыбающийся, уверенный в себе Роберт отчитывается о проделанной работе. Никто его не прерывает. Он говорит с апломбом, подчеркивает свою роль, хвалит сотрудников аппарата, слегка расшаркивается перед пленумом крайкома, колко критикует отдельных крайкомовцев.

Молодежь глаз не сводит с оратора. Ай да Роберт! Наша гордость, организатор наших успехов!

Роберт закончил речь и с гордостью переводит самонадеянный взгляд с председательского стола на лица своих сотрудников. На него устремлены восхищенные, преданные взоры. Да, да, он правильно сказал: любовь к партии, борьба за ее успехи, целый ряд побед — все тесно связано с именем Роберта.

Председатель проверочной комиссии улыбается. Очень хорошо. Теперь последуют похвалы, высокая оценка — и делу конец. Но председательствующий вдруг, порывшись в бумагах, негромко сообщает, что на Роберта есть несколько заявлений. Может быть, они ошибочны, может быть, даже порождены завистью и недоброжелательством, но он, председатель комиссии, надеется, что те, кто обращался в комиссию, сейчас используют возможность высказаться открыто. Поэтому он просит выступать с замечаниями по существу… — председатель слегка улыбается и делает многозначительную паузу, — по существу отчета секретаря крайкома. На несколько секунд воцаряется напряженная тишина. Собрание ждет. Потом в последних рядах, даже не ожидая, пока ему дадут слово, быстро встает невысокий человек, секретарь парторганизации большого завода. Громко топая, он идет по проходу к трибуне.

Словно открылось окно и в зал ворвался пронизывающий осенний ветер.

— Изменилась ли наша партия? — начинает оратор. — Изменились ли принципы партийной работы? Если да, то об этом надо сказать открыто. Если нет, значит, секретарь крайкома работает неправильно.

Обличительная речь не уступает по силе апломбному выступлению Роберта. Успехи? Да, они есть. Но разве это успехи одного человека, как говорилось здесь? Или успехи кучки партработников, многие из которых еще год-два назад представления не имели о смысле пролетарской борьбы? Если наши успехи действительно достигнуты лишь этой группкой, то они недолговечны. Путем запугивания и принуждения партия никогда не шла, такими средствами она не побеждала!