Филипп продолжал повторять текст про отправление экспресса, несмотря на то что Борона уже тряс его за плечи, а Борис, отстраняя Мультипанова от умывальника, ненароком терся полой своей куртки о его опухшие гениталии. Неожиданно Федор дал Филиппу несколько звонких пощечин.

— Филя, ты что, обширялся? — педиатр внимательно посмотрел в глаза санитару и сообщил: — Нет, по глазам ничего не видно! Скорее всего, он впал в психоз. Это уже больше по части Германа Олеговича.

— Саша, выйди во двор, скажи, чтобы еще немного подождали, — мы сейчас все выясним, — взял Кумирова под локоть Станислав и подтолкнул его по направлению к выходу, потому что Саша стоял как вкопанный и завороженно смотрел на санитара. — Ну и что?! И на войне такое бывает! А здесь работа такая! Сутками рядом с трупами сидеть, да еще их перед похоронами марафетить, это кто же выдержит?

— А зачем сюда идти работать? — резонно заметил Борона. — Шел бы тогда в какую-нибудь охрану или водителем бы устроился. Да что, на самом деле, мало работы, что ли?

— Там просили узнать, у вас здесь что-нибудь случилось или нет? — послышался голос Ремнева, а он сам уже шел навстречу Кумирову. — У вас тут все в порядке?

— Идем, Ваня, я сейчас тебе все объясню, — перехватил Саша друга. — Просто у здешнего санитара малёхо крыша поехала!

Одной из немногих привилегий бойцов охранного предприятия «Девять миллиметров» была возможность самим устанавливать время смены вахты, подменяться или даже вообще не появляться на работе, отдавая свою зарплату тому, кто отстоял твои дежурства. В больнице было решено меняться от девяти тридцати до десяти, хотя на практике это не всегда получалось: Рашид, пользуясь тем, что он «бригадир», мог появиться и в одиннадцать, и в двенадцать, мотивируя свое опоздание тем, что он был в офисе, получал оружие, сопровождал бухгалтера за деньгами или чем-то иным, что, конечно, никто не собирался проверять, потому что никто не хотел с ним связываться. Мясигин уже давно работал в этой конторе, и бойцы знали, что он, несмотря на свою манию изобличать стукачей, сам грешил этим делом. До прихода в охранку Рашид много лет отработал в торговле, и уже одно это давало бойцам основание для того, чтобы не оспаривать слухи о том, что их бригадир регулярно информирует Нашатыря обо всем происходящем на объектах.

Сегодня Мясигин пребывал в угрюмом веселье, и ребята сразу догадались о том, что он снова запил. От Рашида тянуло перегаром, дымом и поддельным французским парфюмом, которым он, видимо, пытался нейтрализовать запахи угарной ночи.

Мясигин и Уздечкин стояли сейчас на самом популярном в больнице месте, крыльце черного хода, они курили и судачили в ожидании Сидеромова, которого Рашид вызвал подменить его ввиду своей запойной расслабленности.

— Я торчу от того, как докторишки в этой больничке клиентов разводят! — Еремей кивнул головой в сторону пятисотого «мерса», из которого вышел значительного вида мужчина и поздоровался с врачом-хирургом, заранее ожидавшим его приезда. — Бомжей сразу сбрасывают в надзорную палату, а там на манер как в вытрезвителе: все в кафеле, чтобы потом кровь да блевотину удобнее смывать, а в пол четыре скамьи вмурованы.

— Да, я фам видел, как фанитары битых бомфей на пол фкидывают, а Куприяновна ефе их матом кроет: «Ах ты, чмо бефродное!» — подтвердил Рашид. — Не фотел бы я попафть на их мефто!

— У тебя чего, денег нет за себя заплатить? — улыбнулся Уздечкин. — Опа! А вот и наш борзописец! Здорово, пацан!

— Привет! — принял рукопожатия друзей Геродот. — Ну как вы тут без меня?

— Да вот держимся из последних сил, — Еремей протянул пришедшему пачку сигарет. — Отравись!

— А мы с тобой не бросили? — с деланым недоверием посмотрел на друга Сидеромов. — Или я что-то перепутал?

— Ладно, пафаны, я поканал, а то мне фегодня фену надо к врачу вефти, — замотивировал свой запой Мясигин и начал прощаться. — Вы тут беф меня рафберетефь?

— Если что — маякнем на «трубу»! — похлопал старшего объекта по неестественно прямой спине Уздечкин. — Старый, не горбись!

— Да это у меня иф-фа офтеохондрофа! — Рашид уже спускался по лестнице. — Пофивите с мое!

— Поторгуйте с мое! — поправил бригадира Геродот. — Вот бедолага, да? Тебе его жалко?

— Не больше, чем этих засранцев! — Еремей резко отщелкнул окурок в сторону о чем-то шептавшихся перед крыльцом сизых голубей, которые лениво взмахнули крыльями, но не улетели, а лишь переместились на несколько сантиметров в сторону от дымящейся сигареты. — Я вот смотрю на чаек и голубей и знаешь, Гера, чего думаю?

— Ну?! О бабах? — Сидеромов скосил глаза, сосредоточившись на красном камельке, образовавшемся на тлеющем конце сигареты. — Я, как всегда, угадал?

— Это, конечно, в первую голову, а уже во вторую — другое, — Уздечкин достал жвачку, распаковал один пластик и положил его на свой крупный розовый язык. — Скажи, брат, тебе эти голуби никого не напоминают? Особенно вон те, глянь-ка туда, — ага! — вот эти, нахохлившиеся, мокрые, такие, как будто только что долбаные?

— Да вообще, раньше эти пернатые олицетворяли символ мира, так их, во всяком разе, коммуняки на своих плакатах изображали, — Геродот перевел взгляд на плотоядно воркующих птиц. — А так на кого они еще похожи? Ну, я бы сказал, на булыжник. Вон смотри, они там кучкуются, будто попадали, — наверное, обожрались, как Димка Таранов, и развалились, как цыплята табака.

— Ты это, конечно, классно отметил, именно что булыжники! — довольно помотал головой Еремей. — А я у них еще другое сходство заметил: с бомжами или зэками, знаешь, такими, уже затраханными жизнью — в паршивых, засранных фофанах, — такое что-то мерещится, нет?

— Точно, как нищие на паперти! — согласился Сидеромов.

— А вот чайки — они совсем другое дело, — Уздечкин запрокинул голову, выискивая белых птиц, призывно кричащих где-то над крышами зданий. — У тебя насчет их никаких мыслей не бродит?

— Ну как, парят в небе, как планеры, а когда на воде качаются — это как бумажные кораблики, — Геродот докурил и бросил окурок в дырявое железное ведро, притулившееся на крыльце. — А у тебя какое сравнение?

— А по мне, чайки — это как достойные мореманы в кителях, — Еремей посмотрел на друга, возможно ожидая его усмешки, но ее не последовало. — Ты заметь, они ведь всегда чистые, даже на любой свалке. Ну бывает, конечно, их мазутом облепит, но это уже катастрофа, правда? А так это, по-моему, очень достойная птаха!

— Знаешь, Ерема, а у меня еще другая мысль возникла. Я, когда слушаю, как тут на стройке сваи в грунт загоняют, ну вот на этой, которую никак кончить не могут, — Сидеромов указал на долгострой, понуро маячивший в больничном дворе, словно затонувший корабль, — я в этих ударах нахожу какое-то подобие музыки, такой, в основном, тяжелой, рока, металла, но это только как вступление, а потом чайки закричат, позже еще воронье закаркает, — ну это точно уже какая-то композиция пошла!

— А чего, наверное, композиторы, особенно западные, всех этих шумов в свое время наслушались, а потом их и приспособили. Я это вполне допускаю, — несколько раз нервозно моргнул Уздечкин. — О, дядя Федя-съел-медведя! А с ним и Павлуха! Здорово, жертвы сексуальных меньшинств!

— Я тебе сейчас дам меньшинств! — с наигранной угрозой потряс прозрачным кулаком Мирон Евтихиевич. — Здорово, орлы! Или вы орлята?

— Ладно тебе брехать, дед Мирон, ты нам лучше что-нибудь продекламируй из русской классики! — Еремей пожал больным руки. — Только без матерщины и содомии, а то Гера за тобой все записывает, потом его еще за порнуху привлекут.

— А разве теперь привлекают? — осведомился Морошкин, приветствуя Сидеромова. — Мужики, курить будете?

— Да нет, мы только что отравились, — скрестил перед собой руки Геродот. — Теперь ваша очередь! Ну что, Мирон Евтихиич, побалуешь молодежь?

Старик затянулся и, выпуская дым, начал читать, сопровождая каждую строфу фиолетовыми клубами дыма: