Ему захотелось рассказать ей и про этот торшер, и про бородатого Владимира, и про старую квартиру, про то, как он долго, очень долго искал по всему огромному бесконечному интернетному пространству именно такой, потому что точно такой же стоял у них в квартире, когда Станислав был ещё пионером и любил зимними вечерами щёлкать карболитовым переключателем, то наполняя небольшую комнату тёплым светом, то погружая её во мрак. В газетнице под полочкой торшера лежали журналы и газеты, которые родителям читать было недосуг.

– А давно стоишь? Питнадцатый проходил?

– Был какой-то. Гармошка. Я думал, такие уже на металл порезали. А у вас ещё ходят.

– Гармошка – эт питнадцатый и есть. Типерь долго его дожидаться. Пойду пешком, быстрей бýдить.

И ушла за снег. А Станислав остался замерзать на перекрёстке. Он выкурил ещё одну кубинскую сигарету, которая совершенно не согрела, и в груди как-то нехорошо заскребло кошкиными когтями – единственное животное, которое Стас на дух не переносил.

«Может, что случилось? Нет, надо дойти до “Спара”. Не хрен тут стоять. Я уже весь мокрый». Редкие прохожие спешили по своим домам, не оглядываясь, не останавливаясь, не замечая его. Станислав прошёл метров двести, остановился и стал вглядываться в темноту, расчёркнутую белой частой рябью. Впереди вместо «Спара» Станислав разглядел весёлую светящуюся надпись на огромном сером здании: «Слава КПСС!», собранную из самых обычных лампочек накаливания. «Держатся ещё в Новопитерске коммунисты. Крепкая, видно, ячейка у них тут, – подумал Станислав. – Надо Ленке будет показать. О! На телефон надо щёлкнуть». Телефон радостно подморгнул Стасу и сдох. «На Ленкин тогда надо снять! Но где же Ленка? Может, с другой стороны улицы подъехала? Точно! Как мы въезжали, и уже ждёт меня возле дома. Она и сказала, что у дома будет ждать».

Станислав с торшером заспешил обратно. Руки стали замерзать в мокрых рукавах кофты, холодок спешил радостно под мышки и попытался перебежать на спину, но пуховая жилетка не давала, надёжно сохраняя тепло на груди и спине. Через несколько шагов заметил, что размотался шнур, и карболитовая вилка опасно болталась, постукивая о наледь на мостовой. Станислав остановился как-нибудь ладно пристроить шнурок, присел на корточки и стал искать надёжное место для вилки меж рёбер газетной подставки.

– Дядь, а дядь, скока время? – услышал он сверху.

Двое мальчишек в мокрых шапках-ушанках стояли рядом. На одном мальчугане было зимнее пальто с цигейковым воротником, тёплое и очень тяжёлое, ватное (у Стаса в детстве такое было), на другом – куртка синяя, простая-простая: чёрные пуговицы и два кармана по бокам. Куртка была от снега мокрая и блестела при света фонаря, даже переливалась. Мальчика словно из речки выловили. Ребятам было лет по двенадцать. Станислав повернул запястье, поглядел на часы, сработала подсветка.

– Десять минут десятого.

– Бежим, на Штирлица ещё успеем, – толкнул пальтушечник курточника.

Они побежали, но у ближайшего фонаря один другого схватил за плечо, остановил, и мальчишки быстро заговорили.

– Ты видал? У него часы светятся, видал?

– Это командирские, дурак.

– Какие командирские? У этих стрелок ваще нет.

– А ты прям видал?

– Видал, зуб даю.

– Давай зуб.

Пальтушечник мокрой варежкой сделал движение у рта, будто хотел вытянуть наружу верхнюю челюсть и чиркнул варежкой по коричневому воротнику и своей худой шее.

– Всё, ты зуб дал! Понял? Пойдём ещё раз позырим.

– Только ты спросишь.

– А я чего? Я первый раз спрашивал. Сам спрашивай. Ты зуб давал!

– Я зуб давал за что видел, а ты, если слепой, то сам и спрашивай.

– Первый раз не считалово.

– Считалово!

– Не считалово, не считалово, мы так просто спросили, чтоб узнать, скока до Штирлица осталось.

– Ну и что? Сам захотел, сам и спрашивай, сифак!

– Сам сифак!

– Блин горелый, на Штирлица опоздаем, бежим, – вдруг закричал хитрый пальтушечник, которому не хотелось терять зуб. И ребята припустились бегом через дорогу.

«Какие молодцы! Какие молодцы! “Семнадцать мгновений весны” до сих пор смотрят, а не американскую пургу. Простенько так одеты, без наворотов модных, наверное, из малообеспеченных семей. Компьютера нет – и проблем никаких. Бегают, играют на улице, как пионеры на Кубе», – с горечью вспомнил Стас своего Артёма. «Эх, вот раньше в моём детстве красота была: торшер, “Сириус”, кресло зелёное с деревянными подлокотниками и журнал “Костёр”. Пластинку гибкую из “Кругозора” поставил на диск… Так, время-то уже почти полдесятого. Где Ленка? Неужели что-то случилось?» Тут же Станислав прогнал нехорошую мысль, готовую уже окуклиться, и народил на свет новую: он приходит к дому, там уже машина стоит, внутри тепло, Георгий в креслице спит, ручки маленькие свесил, устал за день. И тепло внутри. «Торшер аккуратно надо будет положить. Ленка удивится, когда увидит меня с торшером, почти новым, прямо таким, как дома, на старой квартире у нас стоял, с газетницей внизу, а главное, в хорошем состоянии, даже выключатель карболитовый родной, рабочий. Охренеть, как удачно он нашёлся».

У дома никого не было, ни одной машины. Даже по обочинам пусто, будто дали команду по очистке города от снега, а грейдеры сгребли и вывезли за город вместе с сугробами все машины. Паркуйся не хочу! Странная ситуация получалась: два человека в двух шагах друг от друга – и не могут найтись.

Он стоял посреди улицы, такой же одинокий, как тогда торшер в тёмной квартире на втором этаже до прихода Стаса. Становилось зябко даже в пуховой безрукавке.

Станислав достал из кармана белоснежный платок, прижал его к носу и громко, с выражением дунул в охотничий рог. В этот момент к соседнему дому подходили два поддатых мужика, на всю округу рассуждая на злободневную производственную тему: желание нетрадиционного секса с каким-то Петровичем из-за лишённой премии и двух проставленных в табели прогулов. Один из мужиков обернулся на Станиславов рог и весело крикнул, подняв над головой кулак: «Давай! Жми! Так их, чертей! Но пасаран!» Второй потянул первого за рукав, и они скрылись за углом.

«Вот, все парами, только я один тут стою, как… – подумал было Станислав, но вспомнил про торшер. – Выходит, я тоже с парой. Эх, надо было у мужиков спросить, как к “Спару” пройти!»

Он чувствовал, что наступил момент, когда нужно принять кардинальное решение. Погода подсказала, и усиливающийся насморк тоже. Станислав взял торшер и направился к подъезду, рассуждая так: можно просто-напросто позвонить в любую квартиру и попросить сделать (за вознаграждение, разумеется) всего лишь один звонок. Правда, он не знал наизусть ни одного номера, кроме своего и Саниного, у которого был точно такой же, как и у Стаса, только предпоследняя цифра развернулась с «41» на «14». Можно позвонить Сане, чтобы он позвонил Ленке и узнал, куда она пропала. Даже если не пустят или откажут в звонке, то постоять в тёплом подъезде, а не под мокрым снегом, и немного погреться, время от времени выглядывая на улицу, уже хорошо.

У подъезда под козырьком он снял мокрую насквозь шапку, отжал рукава на локтях и собрался уже нажать первую попавшуюся квартиру на домофоне, когда обнаружил, что дверь открыта, к тому же она деревянная, а не железная, как вроде бы раньше была. «Домом ошибся, – решил Станислав и сразу обнаружил аккуратную надпись белой краской в углу двери «д. 20 кв. 17–23». Это показалось странным, хотя, может, он и не заметил, какая она была, входная дверь. Открывал её бородатый Владимир, а как назад шёл – не шёл, а парил с торшером над ступенями – Станислав даже и не заметил.

Он открыл дверь и заглянул внутрь. Было темно. Вторая подъездная дверь заперта. Когда он потянул её за ручку, вытянувшись из проёма первой двери, опасаясь полностью заходить в подъезд, почувствовал пружинный ход с обратной стороны, державший дверь изнутри. В подъезде было значительно теплее. Станислав взял торшер, и, придерживая ногой двери, пробрался внутрь.