Всею своею мощью и весом дуб рушился на волчью спину, переламывая в крошево хрящики хребта, прижимая его плоть к поросшей молодой травой земле, так что между кожами спины и брюха не было уже и двух сантиметров. Как он визжал, мой волк. Как конвульсировали его лапы, затихая в первых потоках майского ливня. И из пасти его так же медленно, как и всё в этот вечер, выползали волчьи кишки. Я зубами разорвал рубаху, оттянул от нее белую полотняную полосу и пережал ею руку выше пореза моих несчастных вен. И показалось ли мне или так и было, что луч молнии, ударившей в крону старинного дуба, заканчивался женской рукой, небольшой, изящной, с тонкими пальцами и тонким кольцом, блистающим маленьким камнем, – ладонью, которая легким движением большого пальца по направлению к мизинцу переломила ствол.

Ливень стих, и сквозь разорванную в клочья тучу пробивались последние лучи этого уходящего дня, отчаянно искря на каплях дождя, забрызгавших листву и траву. Я доехал на троллейбусе до городского парка – он был почти пуст – и спустился по освещенному заходящим солнцем склону небольшой ложбины к основанию каменного мостика, аркой переброшенного через этот овражек. Вход под мост напоминал вход в тоннель, так как арка моста немного заворачивала влево. Я вошел под мост и пошел по тоннелю по направлению к свету из парка, пробивающемуся с другой стороны моста. Геометрия пространства под мостом, однако, несколько отличалась от того, как она выглядела при взгляде на мост снаружи, и я, углубившись в протяженную изогнутую подмостную арку, постепенно увлекался во всё новые и новые повороты. Тоннель стал разветвляться, и противоположный источник уличного света стал теряться за изгибами и возникающими ходами, – лабиринт всё больше и больше запутывался, накатывало оцепенение, выход должен был маячить где-то впереди световым пятном, но пятно не светилось – уже стемнело, и фонари в этой безлюдной части парка не зажигали, – они, должно быть, горели вдали отсюда, у чёртова колеса обозрений, но и смех с аттракционов не доносился сюда. Я стоял в каменной трубе под бесконечным мостом, пути назад уже не было – он затянулся в закатной дымке, – и впереди ничто не освещало абсолютную темноту исчезнувшего ночного парка – звезды еще не пробились сквозь разорванные остатки грозовой тучи, и луна не светила в эту ночь новолуния.

Обезьяна Áззия Кýма постоянно входит в когорту лучших лётчиков. Корсас пишет в своем «Тахиродроме»: «Кýма летает невысоко, но он один, кто летает не физической силой. Его лёт израстает из энергий солнечных сплетений, захватывает хрящики спины и, пробегая волной по переходам между живой и мертвой жизнью…»

Вечерами нет жизни. Идиотизм там, за окнами, фейерверком искрится в каждой клеточке бренного бытия, врывается сквозь оконные щели волной холодного, промозглого ветра, заволакивает душу, но мозг, благодарение его создателю, бесчувственен. Мы, профессионалы неземной любви, никогда не летаем по вечерам. Я жду утра в своей таинственной комнатенке, пронизанной пожизненным одиночеством, – в сущности, это не комната, это – тщательно сконструированный Джонатаном Д. Доѝнгли аппарат еще пульсирующей связи. Здесь даже поворот головы меняет историю жизни, а там, вне стен – там всё бездарно.

Сами планетарцы теперь уже признали свою никчёмность – покаялись, постриглись в монахи, отказались от размножения, а избранные оскопили душу.

Áззия Кýма в это утро был нервен, хотя план был разработан им тщательно, – более чем тщательно, – и ничто теперь не должно было помешать его осуществлению. Аззия не был простой обезьяной. Он никогда не жил в зоопарках, его не дрессировали в цирках, он не плясал под дудочки модных ученых-приматологов, – он вырос в городских кварталах, мужал в изнурительных тренировках в школах лётчиков и парашютистов в компаниях таких же отверженных гибнущим миром молодых, крепких, таящих зло обезьян.

Некоторое время назад Аззия Кума был жестоко обижен. Это случилось во время показательных полетов в годовщину снятия четвертой печати. Аззия стоял на стартовой вышке и ждал выстрела. За несколько секунд до взлета он перевел глаза на ряды зрителей и увидел, как один из них, неотличимый в толпе, медленно разворачивал вверх небольшой осколок блистающего в утреннем солнце зеркала. Игла ударила в сплетение нервов Аззии Куме, но делать что-либо было уже поздно. Был дан старт. Аззия плавно вытянулся на цыпочках с уклоном градусов на пятнадцать от вертикали, также плавно присел и выстрелил вверх. Тело его вошло в воздух, он выровнялся по своей обычной линии – 0,4 пи по отношению к плоской Земле и начал лёт. Увернуться было невозможно – при каждом взгляде вниз, – а ориентировка лёта была построена по маркам, размеченным на земле, – он видел лишь одно – блестящий осколок зеркала и в нем волосатый круп, заросшие мехом выступающие скулы и расплющенный черный нос примата. Везде, везде, где он искал на земле отметки и вехи, проводящие его полет, он видел лишь обезьянью рожу и пусть мощный, пусть летящий, но корявый корпус обезьяньей плоти.

План возмездия был рожден еще там, в том полете, он был увиден Аззией в тех изломанных зеркальных отображениях, которые мелькали в мерзком блестящем осколке, в те короткие мгновения, когда в них отражалось не обезьянье тело, а бесконечное бездонное небо. Но нужны были годы, чтобы всё сложилось, соединилось, остановилось в этом плане, – и вот наконец приблизился день осуществления.

В решающее утро Аззия встал рано, а может быть, он и не ложился. Особенное новолуние наступало в этот раз в 8.41, и пригодный отрезок времени длился примерно с 7.45 до 9.30 – всего около двух часов. В 7.30 утра он стоял за городской чертой, на октябрьском ветру, на небольшом холмике, исполнявшем роль стартовой вышки.

Аззия Кума скинул плащ и шляпу и остался в тонком облегающем серебристом комбинезоне-скафандре – плод долгой работы, – в левой руке его был зажат финский нож. С полей потянуло рассветом, каркнула невидимая ворона, с листа у верхушки ивы соскользнула капля ночного дождя, блеснув в падении и как будто повторив бликование зеркального осколка, – Аззия Кума взмыл в Небо.

Источники Святаго Духа располагались за поверхностью неба. Их было шесть, в шести точках сферы за небом, и все расстояния между ними и центром Земли были равны. Когда источники испускали Дух – а это было всегда, кроме двух-трех часов в необычные новолуния, – он проходил сквозь поверхность неба, как сквозь мелкое сито, и, рассеиваясь на нем, опускался на твердь почти равномерно, хотя и по своим условиям распределения, – на небе же никаких следов его проникновения не оставалось. Не было на небе и никаких знаков, указывающих на наличие этих источников там, за небом, и уж подавно не было никаких отметок, показывающих, где именно эти источники могут находиться. В те редкие часы особых новолуний, когда источники останавливались – кто знает зачем? – закаченный ранее дух медленно оседал от неба до земли. Оседал он дольше, чем длилась бездушная пауза, так что когда запасы его внизу начинали иссякать, истекала и пауза, и мало кто на Земле, кроме сведущих, ощущал сбои или шероховатости в постоянной подаче неощущаемого здесь потока, да и никто, кроме сведущих, не связывал видимые на Земле результаты этой паузы с самой паузой, никем не ощущаемой.

Аззия лег грудью – как всегда, градусов под 70 – на тонкий дымок, собравшийся из соседних деревень, и, положив на него и свою взволнованную душу, мощно шел вверх. Он никогда не поднимался так высоко в своих прежних полетах, – обычно он скользил над лугами и городами на высоте городских птиц, ищущих пропитание в отбросах, а сейчас и он не знал, хватит ли его сил и духа взлететь туда, откуда даже земля кажется уютной зеленой лужайкой, затерявшейся в лазури ласковых морей. Но Аззия Кума был готов к этому дню, он приближался к небосводу.