– А что за пьеса? – из вежливости поинтересовался я.

– Из польской жизни, «Гибель Грахова», – переходя на идиш, ответил продавец.

– Wi vil es kas? – бессмысленно продолжал спрашивать я.

– Сущие пустяки, пан, – сказал продавец, – но с тех пор как я уже не смотрю этот спектакль, я завязал коробку, чтобы механизм не прогрызли мыши, а развязать эти засохшие веревки у меня теперь не хватит сил.

Коробка была завязана тройным ли-ладом – этот узел я изобрел в 27 лет, там был авторский зашифрованный ход петель, и я знал, что повторить его и раскрыть его невозможно – в нем была записана сумма дат моего рождения и моей смерти. Я невольно похолодел – где я? Кто этот продавец, что в этой коробке, кто перевязал ее этим шнуром с моими тайными узлами, зачем я здесь?

Я привязал веревочную лестницу к какой-то железной трубе, проходившей по стене моей комнаты, кажется, под подоконником, и выбросил ее в окно. Конец ее теперь болтался над парком, на несколько футов не доходя до земли, травы и кустов красной смородины. Я понимал, я всё понимал, – я понимал, что у меня не хватит сил ни спуститься вниз, ни спрыгнуть с этих простыней на песчаные дорожки парка. – Ирина, помоги мне! – крикнул я, но Ирина не помогла – уже сорок лет минуло с тех пор, как она осталась там, в далекой Вене, под колесами выскочившего из-за угла вечерней улицы в пятнах крови белого Mercedes’а, – осталась там и, замурованная в подземельях Венского леса, вечно плывущая по глади черного подземного озера, уже больше никогда не поможет мне. Все тугие узлы я распутал на свете, кроме.… Несчастный, глубоко несчастный, я с трудом, хрустя старыми суставами, опираясь на любимую свою трость, опустился на пол почти в центре этой последней комнаты. Когда-то с этой тростью я взбирался со случайной подругой на ледники Монблана, я и купил эту трость у подножья, но пальцы, пальцы уже утратили гибкость, я держу набалдашник чуть дрожащей рукой – я не могу теперь пробежать по клавишам, я только слегка бренчу на них.

Пожар-пожар наконец ворвался сюда. Следуя привычной схеме, он обежал и эту комнату вдоль всех стен, захватил все углы, вытолкнул вперед первый язычок пламени и обрушился на рояль. Рояль вспыхнул, как факел, и в доли секунды прогорел до самой своей сущности, – струны при этом взрывались и лопались, и когда лопалась каждая струна, в месте разрыва с разорвавшихся кончиков вверх, в воздух, в небо, в запредельность уходили кванты невероятного по разуму и красоте блистательного творчества.

Пожар-пожар расправился с роялем, вычистил всю комнату и ринулся ко мне. Теперь пожар-пожар начал сжигать меня. Сначала закипели и выгорели мои глаза и вытекли, как слезы по морщинистым щекам, по глубоким складкам у верхней губы. Я с махнул со щек эти слезы выкипевших глаз и почувствовал, как загорелись мои уши. Ушные раковины мои были небольшими и прогорели очень быстро. Они сгорели, сгорели дотла. Задыхаясь в огне, я открыл рот и, как мой взбалмошный пес Luc после пробежки по приусадебному парку, высунул язык. Пожар-пожар впился в него, сжег его, разрывая кожицу и прожигая мякоть, и тут же перебросился на нос. – Oh mon Dieu, – сказал я, – какой красивый нос был у меня. И этот нос, изящный выступ на худом лице, сгорел в огне пожара-пожара.

Я медленно встал, опираясь на альпийскую трость, с обычным в последние мои годы трудом выпрямился, и пожар-пожар охватил мою кожу. Везде, везде она уже прогорала. Я вытянул руки и понял, что сгорели мягкие, нежные, тонкие, чувствительные подушечки моих пальцев. На груди, на ногах, на спине, на плечах – кожа на всём моем теле сгорала, обугливаясь и погибая, открывая огню последний путь к сердцу и душе. Еще одно, наверное последнее, воспоминание настигло меня. Летний вечер пятидесятого года, в открытом кабриолете мы мчимся вдоль берега из Montreux в Lausanne. По левую руку – розово-ртутная поверхность озера, по правую – Роза на желтом сиденье в белом берете, за ней взбирающиеся вверх по склонам холмов виноградники. Темнота спускается на нас, я чувствую и слышу глухой удар о переднюю решетку, я плавно торможу, выхожу из левой двери, иду девять метров назад. На правой обочине валяется труп девушки. Этого не может быть, на дороге никого не было, я трезв, в ясном сознании, я мог сбить зайца, рысь, птицу, но там не было человека. Я наклоняюсь над ней, поворачиваю ее лицо, и на меня застывшими глазами смотрит Роза. «Роза!» – кричу я и поворачиваюсь к автомобилю. Роза выходит из кабины, удивленно смотрит на меня и идет ко мне, с каждым шагом приближаясь к своей гибели. Нас было всего девять, посланцев Сапфира на этой Земле, как одиноко остаться одному.

Пожар-пожар, загудев, взметнулся в последний раз, подвел итог содеянному и схлынул в щели, – пожар-пожар погас. Когда-то, в прежние времена, в стене, соседней с той, на которой было открыто окно в сад, было еще одно окно, выходившее и в парк, и на ров, идущий вдоль дома, – позже при перестройках дома оно было заложено. Я стоял посреди комнаты, опираясь на сучковатую палку из Chamonix, и подумал, – мысль моя не выгорела, – что огонь мог выжечь засохший раствор между старинными кирпичами дома и этой поздней кладкой. Я, кажется, подошел к этому месту и ударил в него тростью – я оказался прав, – от удара в центр бывшего окна вся эта кладка, как пена, вылетела в окружающий воздух и плавно осела внизу в легком тумане кирпично-цементной пыли. Вид из окна, должно быть, был замурован вместе с окном и теперь, когда окно открылось, из него было видно не то, что за ним должно было грезиться сейчас, а истинный вид – в том ускользнувшем от смерти времени, когда не закрывались стены, не смыкались окна и комья земли не засыпали привидевшийся ненадолго мир.

Я стоял у старого окна, и возвращенные в сейчас ставни, распахнутые в парк, дрожали под свежим вечерним ветром. Там за окном я увидел бескрайние земли очищенных стран – я видел цветущий розовый парк и за ним скалу с кварцевым изломом, с которой сбегал кристально прозрачный ручей. Я вдохнул в себя воздух, втекающий через пробоину, и учуял запахи мяты, гвоздики, оливковых рощ и рыбы, плеснувшей красно-серебряными плавниками во рву под окном. Я слышал затихающее урчание грома недавно прошедшей грозы, скрип сосны, еще покачивающейся после июльского ливня, плеск весла на рыбацкой лодке, отплывающей от берега озера на ту сторону, бой часов на ратуше вдали за городскими воротами. Строго расправив крылья, на нижний проем окна спланировал голубь. Я провел рукой по его перьям и ощутил на ладони теплую и слегка пульсирующую птичью плоть, я прижался к проему окна, и неровные его верхний и нижний края впились в меня двумя каменными полосами, – я почувствовал, как кирпичи выжившего в смертные времена дома впечатались в мой лоб, в мои чресла. Я протянул руку и сорвал нависшую над окном созревшую ягоду, я надкусил ее, и сок горной ежевики ударил в нёбо и корень языка – чуть смолистый, кисло-сладкий, знакомый с первых лет прихода, —

– Я беру в руки логарифмическую линейку, великий прибор, и перемножаю ваши основные константы – π, е и g. Они – основные, граждане осужденные, они определяют границы вашего плена.