Вьюжным февральским вечером я сидел за столом в читальном зале городской библиотеки городка П* у лампы с зеленым стеклянным абажуром, склонившись в задумчивости, усталый и исхудавший, над старинными фолиантами, хранившими скрытое от обыденного жизнетечения вѝдение. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь я плел матовую сеть черному волку. У меня было не много возможностей, не много физических сил, дух мой тоже был надорван, – и в напряженном мозгу я плел матовую сеть сгущёнными с ветхих страниц белым конем и белым слоном победителя. Собственно, почти весь октябрь я вообще посвятил восстановлению – после ухода первого и второго стрессы надорвали мои доселе крепкие охотничьи нервы, спазма перекатывалась по моим членам, навязчивые мысли прорывались в прежде ясное сознание, пальцы, ложась на спусковой крючок, стали подрагивать, седина пробилась на скулы и подбородок – в зеркале мне подчас были незнакомы многие черты ранее привычного отражения – кажется, я заболевал, – но я шел на охоту.

В ноябре лесные поляны стали покрываться первым снегом, и я вышел на тропу, вглядываясь в начинающие быть зримыми следы. К декабрю я уже точно отличал отпечатки Черного волка от любых других следов, и в первых числах декабря, через неделю после выхода солнца из Змееносца, я впервые со дня последней хонки увидел в предсумеречной дали знакомый силуэт. Но к началу декабря я уже разработал метод, и я не спешил, я не вскидывал бесполезное на таком удалении ружье, я не крался за всё равно растворяющимся в лесу зверем, я не преследовал его бесполезно, – уходящего в тайные пристанища с легкостью и без следов, – я хотел выманить, – выманить, выманить! – его туда, где он был бы беспомощен, где он был бы отвлечен от моих засад, будучи увлечен чем-то ему наркотически необходимым. И что-то убеждало меня – или я просто хотел верить и, кажется, верил – в том, что и у него должны быть слабые места или хотя бы слабое место – одно, но решительное и решающее. Если я переживу эту зиму, он будет убит – так хотел верить я.

Вечером строки стали складываться сначала в мозгу, а потом я стал записывать их на бумаге в клеточку.

Мне снова нужна была приманка. Приманка, которая бы вскружила волку голову, завлекла бы его, затуманила бы его бдительность, – ну хоть бы на девять секунд он стал бы чуть менее осторожным, неуловимым и неотразимым! – этого хватило бы мне даже такому, какой я сейчас – ослабленный, бледный, с синими тенями под глазами, бреюсь не каждый день. Я стал искать приманку, и я бросал ему под ноги всё – я убивал десятки жертв и разбрасывал их по лесу, – я приносил ему и живых, связывая им руки за спиной и привязывая их короткой веревкой к стволам черных январских берез, – я искал для него лучшее, что здесь было – лучших ученых, врачей, политиков, артистов, певцов, писателей, коммерсантов и даже убийц, – я убивал их в подъездах и в вечерних переулках, я перерезал им глотки, когда они уже брали свои фальшивые ноты на сценах главных театров, я связывал их всех, всех и тащил в лес всё – и трупы, и живую плоть, – я раскидывал эту сочную приманку по белому снегу, обильно окроплял его венозной кровью и ждал, когда черный волк наконец забудется, отрывая куски гнусного мяса от блистательно спроектированного Создателем скелета.

В первых числах февраля, в шестом часу на закате, я был в духе и был восхѝщен до пятого неба, и перед воспаленными глазами своими увидел Авраама. – Отче Аврааме! – возопил я, – к кому обратиться мне в твоем рае, чтобы избавил он меня от этой муки, – кто здесь ангел небесный, кто заступник мой, кто призрит на меня, заброшенного в земную жизнь без цели и шансов? Может быть, Вергилий? Кто есть в этом рае из божественных писателей? – Здесь нет таких, – ответствовал Авраам. – Как? – изумился я, – как же в твоем светлом рае нет величайших пиитов, коим покоряется образованный мир? – Здесь нет таких, – повторил Авраам, – я не знаю их, да и мало меня тревожат их благозвучия, первые же будут последними.

– Неужто никого? – с отчаянием воскликнул я. – Неужто никто на небесах не протянет ко мне руку – луч помощи, неужто никто из избранных в Царство слагателей земных слов не вытащит меня за загривок – меня, последнего пиита этой погибающей земли?

– Есть здесь несколько таких, о которых ты говоришь, – сжалился наконец Авраам, – их чрезвычайно мало, всего, кажется, двое, трое или четверо, но не они будут помогать тебе – ты можешь, если сможешь, только сам.

– Позволь мне, отче Аврааме, хотя бы издали взглянуть на эту троицу бывших смертных, чтобы постичь твои резоны.

И сквозь смутный туман, там вдали, я увидел силуэты графа, сложившего строки о бирнамском лесе, и высоколобого отпрыска жалких артистов, скончавшегося после запоя. «Я разумел – есть ли надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни?» – повторил я его слова и рухнул, изможденный, сквозь пять небес на твердь земного леса.

Я встал, отряхнувшись, ужасно болели колено и поясница, спазм сжимался в диафрагме, было около шести вечера, быстро темнело, чернота леса на краю опушки сливалась с чернеющим небом, где-то обломилась ветка – силуэт черного волка чуть покачивался метрах в тридцати от меня в струях морозного воздуха на фоне вечной зимней черноты.

И я вдруг ясно и очевидно понял, что это не я плету матовую сеть, а он – волк – плетет матовую сеть мне, и плетет ее четко и неустранимо, – плетет ее не моими жалкими одомашненными скотами – конем и слоном, – а плетет ее намертво черным ферзём.

…морозным вьюжным февралем я вечера напролет просиживал в городской библиотеке за старинными томами, пытаясь найти в них иные коды и алгоритмы расползающейся матовой сети. Но в книгах и энциклопедиях не было ответа на ходы, которыми ходили черные фигуры моей жизни.

Вновь и вновь мои мысли обращались вспять, в юность – я вновь вспоминал ту первую волчью охоту в тринадцать лет с отцом и старшим братом. Я вижу оклад на снегу из немного полинявших красных флажков, вижу, как отец с братом удаляются на другую сторону, за рощу, чтобы гнать оттуда волка, слышу гам, дальние, приглушенные мохнатыми снежными елями выстрелы, вижу, как серый колышущийся волк, прижимаясь к насту, вылетает из кустарника на поляну напротив меня, я вскидываю двустволку, брат выбегает вдали из леса, преследуя серого зверя, я стреляю из первого ствола, волк не чувствует выстрела, не замечает его, брат хрипит, красная лужа растекается по его белому полушубку, он замедленно валится в снега, перебирает ногами, подергивается, я спускаю курок второго ствола, волк взвизгивает, припадает брюхом на белую землю и, оставляя струйный окровавленный след, уходит, уходит под флажки, – он умрет к вечеру, а брат уже мертв.