Я всегда любил собак больше, чем кошек, да даже больше, чем кого бы то ни было из животных, а некоторое время и из людей, но эта любовь пошатнулась однажды, когда родители привезли меня в зоопарк. Это было не так уж весело, как предполагалось, а начавшееся расположение к эмоциям других людей мешало мне сосредоточиться посреди толпы. Но когда я увидел его, всё изменилось.

Это был огромный, как мне тогда казалось, и донельзя величественный тигр. Я застыл на месте и затормозил маму, держащую меня за руку. Где-то с дюжину людей толпилось у клетки, туда было не подойти, но мне хватило и взгляда издалека. Тигр был таким спокойным и умиротворённым и, почему-то, казался мне более близким, чем верещащие дети у клетки и не на много более тихие взрослые.

— Почему ты грустишь? — спросила меня мама, когда мы уже удалялись от загонов с хищниками.

— Потому что это нечестно. Тот тигр такой красивый, грациозный, сильный… А его держат в клетке… — Мама удивлённо приподняла брови. — Когда я смотрел на него, мне казалось, что я тоже взаперти, а посетители потешаются надо мной.

— Если бы тигра не держали в клетке, он бы всех здесь загрыз, — усмехнулся папа, за что получил грозный мамин взгляд в ответ.

Ассоциация безвкуснее и прямее некуда.

Моя правая рука, вместо того, чтобы помнить прикосновение матери, снова фантомно тянется к бедру, вспоминая рельеф пистолетной рукоятки, и злость постепенно поднимается во мне.

— Это ты, — говорю я сквозь зубы, — Спусковой крючок.

Я сминаю собственную иллюзию в руке и срываю её, снова оказываясь в безликой и серой тюремной комнате. Мне нельзя убегать от реальности и чувствовать себя столь умиротворённо, разговаривая с таким, как Ганнибал Лектер. Я подхожу ближе к прикованному мужчине и смотрю уже без страха, вглядываюсь в глаза, но ищу там не что-то знакомое, а, наоборот, пытаюсь отыскать в них жестокого психопата и манипулятора.

— Почему ты злишься? — спросил меня Ганнибал, когда я подошёл ближе к нему.

— Я только сейчас заметил, что ты умудрился испортить не только последние месяцы моей жизни, но и даже мои куда ранние воспоминания! — Я в ужасе воспроизводил последний день, или два, или сколько там вообще прошло… Все эти разрозненные игры памяти и ассоциации, теперь они навсегда осядут в моей голове связанные с ним, даже если изначально многие вещи никак его не касались, — Юность, детство, всё остальное, любая мелочь, наподобие подписи на бланках, и даже самые ценные воспоминания о семье… Ты запятнал их своим присутствием.

Я подошёл к Ганнибалу, практически вертикально прикованному и находящемуся своими глазами почти на одном уровне с моими. Я опёрся ладонями о стену позади него и придвинулся почти вплотную. Где же, где же они, где изменения? Помимо вроде как появившихся нескольких новых серебряных нитей седины в волосах, кажется, совершенно ничего не изменилось. Почему он всё такой же? Почему в его глазах всё то же спокойствие и вместе с тем насыщенная жизненная сила?

Почему Я ощущаю себя пойманным и находящимся взаперти?

— Ты словно паразит в моей голове, — произнёс я почти прямиком в его выразительные губы. Даже запах его всё тот же, с тонким ароматом специй, такой знакомый, будто бы я всю жизнь вдыхал только его.

Предельно близкое расстояние для палача и приговорённого.

Он не улыбается, но я вижу сквозящую извечную улыбку человека, знающего всё наперёд, в исследующем моё лицо взгляде карих глаз.

— Дворец памяти порой состоит из весьма запутанных и тайных коридоров, переплетая заведомо не связанные воспоминания, — проговорил Ганнибал почти что шёпотом — так близко мы были друг к другу. И столь близкий его голос оказал на меня вдруг какое-то совершенно неожидаемое воздействие, заставляя чуть ли не дрожать в коленях. В этот момент я не задумывался о причинах подобных ощущений, бросающих меня в озноб, оставив всякий анализ на потом. Если это потом вообще когда-либо будет.

— Дворец памяти… — я почти прорычал это ему в лицо, — Мне уже надоела эта метафора. Мне не нужен этот дворец, как и все комнаты, связанные с тобой, — взгляд его неморгающих глаз, наконец, сделал остановку в моих, разъярённых. — И я уничтожу их сегодня вместе с тобой. Паразитов вырывают с корнем, раз и навсегда.

Я снова ощущаю ужасное сжимающее чувство в груди, и собственные слова жгут мне горло, но списать это на эмпатию или какое-то помутнение рассудка слишком привлекательная идея. Ганнибал слегка наклоняет голову в сторону, как делает всегда, словно взвешивая мои слова.

— Уж не от злости ли ты так дрожишь и вкладываешь своё дыхание в моё? — меня удивляет его выбор слов, и я совсем немного отклоняюсь назад, — Ни один садовник не склоняется над сорняком с таким же желанием во взгляде и не хочет прикоснуться к паразиту в поцелуе.

— Что ты говоришь… — меня вдруг обдаёт жаром, как в школьные годы, когда я всё ещё умел краснеть. Я хочу отойти от скованного в движениях и всё такого же свободного в словах мужчины, но не в силах этого сделать.

— Кажется, это принять тебе труднее, чем мои «злодеяния», — улыбается Ганнибал, видя мою растерянность, и снова говорит одну из своих замудрых фразочек, — Мы вожделеем то, что видим постоянно, Уилл…

— Ты о себе говоришь, — хмурюсь я и начинаю чаще дышать в попытках успокоиться, — Это у тебя извращённый взгляд на… отношения между людьми и выражение чувств. Я просто снова поддался твоим эмоциям и…

— О, Уилл, не разочаровывай меня в мои последние минуты, — вздохнул доктор Лектер, хотя было не похоже, что он действительно считает свою жизнь подходящей к концу. — Не думал, что ты можешь списать всё на эмпатию, это трусость, тебе так не кажется?

— Я никогда не… — я осознал, что оправдываюсь перед убийцей, приговорённым к смерти, и это слегка отрезвило меня, — Чёрт возьми, я лучше знаю, где мои чувства, а где чужие. И это… не может принадлежать мне.

— Ты должен посмотреть внимательнее.

— Я и так всё вижу, — раздражённо бросаю я.

— Нет, ты смотришь, но не видишь! — Ганнибал вдруг повышает голос, единственный раз на моей памяти, но тут же возвращается к внешне спокойному тону. — Если ты не увидишь, что это твои и только твои мысли, то всё, что я делал будет напрасным.

Я хочу зажмуриться, чтобы весь этот разговор, все его поверхностные и глубинные смыслы и разозлённый Ганнибал исчезли, но этого не требуется.

— Ваше время истекло, — раздались и эхом отразились после грохота открываемой двери слова адвоката. Я не отодвинулся от Ганнибала, как сделал бы в любое другое время, потому что было уже абсолютно всё равно, как и на то, что эхо напомнило мне, что нас могли слышать и в той комнате.

— Чтобы ты ни сделал, это в любом случае будет напрасным, — говорю я ему напоследок и ухожу.

И это очередная ложь.

Всё-таки, наверное, здесь он прав, и мне действительно до сих пор трудно принять то, что я уже давно знаю.

— Истина — это тонкая грань между отрицанием ужасного и полным его признанием.

Слышать фразы Ганнибала даже после встречи с ним, после которой, как предполагалось, я перестану их слышать, действительно больно.

Паразитов нужно уничтожать — это логично. Психопатов, убивающих стольких людей только для утоления собственного извращенного аппетита, нужно уничтожать — это тоже логично.

Тогда почему же я не чувствую удовлетворения?

Сколько раз я представлял, как ловлю и поджариваю на электрическом стуле Потрошителя за все те ужасы, что он творил, и за всё то удовольствие, что я чувствовал, вставая на его место во время расследований. Сколько раз я представлял, как собственными руками сворачиваю шею Ганнибалу за все те манипуляции, которым он подверг нас, и за ту ложь, которая, неожиданно, но причинила мне боль, ощутить которую я не представлял возможным в своей жизни.

Вереница мыслей тормозила мгновения, и за это время я всего лишь вышел из комнаты. Я снова ощущал, что все вокруг подставное, ненастоящее. Все эти люди, весь это мир, что я буду в нём делать? Выслушаю очередные поздравления, дам несколько интервью, вернусь домой к собакам. Буду работать и на выходных выезжать на рыбалку.